— Да, тут сложно… — вздыхает Мотя.

— А вы на что, товарищ Левушкин, — не уставая, восклицала Морковина. — Разоблачать козни врага — ваша главная задача!

— Мы ловим преступников, — говорил Мотя. — Но наш удел, так сказать, «нечистоты общества», как высказывается товарищ Путятин, а разоблачать скрытую контру — задача ОГПУ…

— Отдел ОГПУ четыре человека, им за всеми не уследить, и вы должны помогать им в их нелегкой работе!..

После таких «вечеров» Левушкин приходил домой вымотанный вконец, а наутро поднимался с головной болью.

— Вот зараза, а? — смеялся Мотя, рассказывая Феде Долгих про эти встречи. Федя вздыхал и хмурился. Добиться от него совета Мотя и не рассчитывал, достаточно и сочувствия, ведь он Сивкова терпеть не мог и от души возмущался, что тот явно не без корысти Анфису преследует, но Левушкин прямо-таки онемел, когда Федя, в очередной раз выслушав его, вдруг заговорил.

— Ну и сволочь же ты порядочная! — Федя, побагровев, даже рубанул ладонью воздух. — Таисья Федотовна к тебе с такими жизненными вопросами, а ты в этот момент о чём думаешь?!

— О чём?! — удивился Мотя.

Федя уже заправил свою постель и не хотел продолжать разговор, однако, взглянув на оторопевшего Мотю, всё же высказался.

— Слепой ты, что ли, Мотя? — с чувством заговорил Федя. — Неужели не видишь, что Таисья Федотовна имеет к тебе глубокое расположение, завоевать которое — счастье для любого из нас. Анфиса Семеновна, спору нет, хороша. Таисья Федотовна же обладает еще красотой революционной души и достигает в отдельных моментах вершин революционного идеала. Счастье, выпавшее тебе, Мотя, так велико, что ты и не подозреваешь…

Конечно, Таську нельзя было назвать дурнушкой, наоборот, она выглядела завлекательно и, может, поосанистей Анфисы, особенно когда надевала голубое платье с бантом и косыночку. Крупное, с большими глазами лицо, короткая прическа, энергичная, волевая походка невольно обращали на себя внимание. На митингах говорила Морковина страстно, громко, и Федя Долгих слушал её всегда завороженно, а под конец речи, когда Тася переходила к призывам и лозунгам, начинал сопеть. Левушкин это заметил, и один раз он даже спросил Федю:

— Федь, ты случайно не втрескался в неё, а?..

Федя вспыхнул и ничего не ответил. Он вообще долго потом не разговаривал с Мотей. Не мог простить ему столь грубого вопроса. А через неделю признался:

— Если когда-нибудь меня полюбит такая девушка, как Таисья Федотовна, я, наверное, буду самым счастливым человеком на земле…

Сказать-то Федя сказал, но тут же взял с Моти слово, что тот никогда не проговорится об этом Таисии Федотовне. А. Марковина Федю-то и не замечала, привязалась к Моте, и всё. И чуть что: «Матвей Петрович, как насчет премьеры в ТРАМе? Я там выступать буду, вам надо послушать!» Федя зеленел от зависти, а Мотя скрипел зубами от злости, ибо как он мог разрушить подлые планы Сивкова, если ему приходилось буквально на части разрываться, он то и дело бегал то в клуб Дзержинского, то на лекции Морковиной. На счастье Моти Таисья уехала в командировку в отдаленный район, и с той поры прошел ровно двадцать один день. За это время Мотя трижды успел переговорить с Анфисой и один раз сходить с ней в кино на «Златые горы». В кино они ходили вечером, и Левушкин, ненароком коснувшись в темноте Анфисиной руки, с великой радостью обнаружил, что не лишен ответной симпатии, так как Анфиса руку отдернула не сразу. Но, когда фильм закончился, Анфиса ехидно спросила: «А где же Таисья Федотовна?» После чего Мотя онемел, а Анфиса победоносно удалилась, дав понять, что не простит ему Таисьи никогда.

И теперь, когда его не пригласили, нечего уже было и думать об Анфисе. Да вообще, после всего, что случилось, остается только одно: проситься обратно на завод. Там хоть над ним не будут смеяться, постепенно забудут о его неудачной службе, и он сможет отдать всё оставшиеся после таких переживаний силы на пользу социализма. А позволять, чтобы над тобой насмехался непролетарий Гриша Сивков, — это уж слишком! Не для того отец Левушкина, красный командир Петр Матвеевич Левушкин, погиб в гражданскую.

— Матвей Петрович!..

Из кабины АМО, обогнавшего Мотю, выскочила запыленная Таисья Федотовна и бросилась к нему, точно он её ждал с нетерпением.

— Здрасьте! — Она подала ему руку, которую Мотя крепко пожал. — Поезжайте! — крикнула она шоферу. — Я пешком!.. Вот увидела вас, и дрогнуло сердце! От радости, что дома.

Грузовичок натужно зафырчал и уехал, а Мотя так и остался стоять в растерянности.

— Ну вот, я и вернулась! — улыбаясь, вновь заговорила она. — И, честно говоря, очень рада вас видеть! А вы?

— Я тоже, — кивнул Мотя.

Он действительно обрадовался, ему нужна была в этот час её помощь и поддержка.

— Что-то случилось? — спросила она.

— Да, ухожу из угрозыска, — кивнул Мотя.

— Куда? — встревожилась Таисья Федотовна.

— На завод, — мрачно ответил Мотя. — Чувствую в себе тягу индустриального созидания.

— Это хорошо! — вдруг сказала Морковина.

— Правда?.. — обрадовался Мотя.

— Да, — серьезно ответила Тася. — Я всегда видела в вас возвышенную перспективу роста! Но роста рабочего, трудового. А гоняться за бандитами, конечно, почетно, но что-то в этом есть мальчишеское, несерьезное. Я это поняла, когда столкнулась в районе с одним из ваших работников, Увалиным, — Морковина покраснела. — Он не совсем верно понимает семейный вопрос при социализме. Семья как ячейка общества, безусловно, остается, но какая семья? Семья нового типа, основанная на равноправии её членов, на взаимоуважении и товариществе. Семья — это здоровое содружество свободных и счастливых людей, ясно осознающих свою главную цель: строительство нового, социалистического общества. Разве не так, Матвей Петрович?..

— Вроде бы так. — вздохнул Мотя, туманно представляя себе совместную жизнь такой ячейки.

— А ваш товарищ Увалин… — Таисья Федотовна не договорила и снова покраснела. — Словом, должна отметить незрелость отдельных членов вашего комиссариата, а это весьма тревожит, ибо ясно вижу, как снова проникает к нам мораль буржуазии и капиталистов. Как вы считаете, Матвей Петрович?

— Что?.. — Мотя вспомнил лихого Увалина и подумал, что ему такое «содружество» уж никак не подойдет. Ему баба, хозяйка нужна.

— Вы не слушаете?.. — удивилась Таисья.

— Слушаю, но должен заметить, что… — Мотя взглянул на свою спутницу, увидел её насупленное, готовое к отпору лицо и вздохнул. — Я прошу прощенья, но мне очень надо по срочному делу! — выпалил вдруг Левушкин.

— Но мы же не договорили… — удивилась столь неожиданному ответу Морковина.

— Я скоро! — проговорил Мотя и решительно зашагал к дому на улице Коммунаров, где жил начоблугрозыска Путятин, ибо Левушкин внезапно решил: сейчас или никогда.

Семен Иванович Путятин ел красный борщ, густо наперченный, обильно заправленный сметаной, с крупной головкой репчатого лука вприкуску. Ел тайком ото всех, на кухне, ибо врач прописал строгий постельный режим, и совещание он проводил, лежа в постели. Но обсуждение страшного события так взволновало его, и такую крутую ненависть он ощутил к ползучему гаду Ковенчуку, что не выдержал, налил себе глубокую миску огненного, прямо с примуса, борща и стал хлебать, проворачивая в голове в очередной раз подробности преступлений банды. В этот миг Путятина и захватил Мотя, вломившись прямо на кухню и выложив свои обиды в лицо Семену Иванычу. В другое время Семен Иваныч пригласил бы Левушкина отужинать с ним, но вот-вот должна была вернуться Анфиса, которой врач велел следить за соблюдением режима, а та после смерти матери быстро обучилась командовать им, и Семен Иваныч уважал в дочери этот беспощадный дух, одновременно жалея её будущего мужа, которому придется туго относительно решения стратегических вопросов.

Увидев Мотю, Семен Иваныч обрадовался, точно ждал его с нетерпением, и, подмигнув, сообщил, что сейчас придет Анфиска и он попросит её, чтобы та накормила Мотю борщом, ибо такого вкуснейшего борща Левушкин никогда не едал и за одно это можно простить Анфисе всю грубость её поведения относительно его, Моти.