Она была бледна. Понимала — и этот миг есть продолжение их долгой ночи. Улыбнулась. Затем взяла серебряный кубок и присела перед ним на корточки. Тихо зазвенела медленная струйка. (Сам сей звук был переполнен влюбленностью.)

С чарующей естественностью протянула кубок ему. Он выпил. Они не отрываясь смотрели друг на друга, как в пропасть падали в чужие глаза.

Законы любовной игры вносят свои поправки в привычные ощущения. Великое причастие. Та жидкость получила освящение, пройдя via triumphalis[63] любви, их соединившей.

Обоих пронзило восхитительное жало желания. Но она — сама мудрость и сама женственность — взяла ивовую корзинку и спросила:

— Я схожу на рынок. Чего бы тебе хотелось: крабов или жареных омаров?

Колумба накрыло волной безмерной гордости. Этот жест — «схожу на рынок» — скромно потупившейся, будто только рожденной из раковины женщины заставил его ощутить себя победителем, львом, который только что завоевал обширную территорию со всеми обитающими на ней самками. Он замер, прикрыл глаза. Повелитель. Мужчина. Хозяин. Он возмечтал о том, как мог бы жить, счастливо, преступая все запреты: открыть большой бордель в Тенерифе (вот он входит — цветастая рубаха, высокие башмаки). Полдень, он сидит на террасе, украшенной жасмином и геранями. Легкий ветерок с моря. Турецкие шелка. Надежное дело: доставка рабов на континент. Высокие доходы. Он открывает представительство Дома Чентурионе, обходит, лишает влияния Дома Соберанисов и Риверолей.

— Prometeo é morto![64] — вскричал он, очнувшись (по-итальянски, на языке его подсознания, языке редких мгновений искренности и денежных расчетов).

Юные галисийки расхохотались и снова принялись тереть его мылом. Что могли они знать о безднах его души!

Историкам так и не удалось объяснить, почему Колумб не решился остаться на Гомере и жениться на вдове. Нет документов. Видимо, люди не стремятся оставить будущим поколениям свидетельства о своих неудачах и страхах.

И все-таки непонятно: ведь Колумб был гедонистом, человеком довольно вульгарным и практичным, цепким (он часто повторял слова Цицерона: «Не понимаю тех, кто от добра ищет добра»), так почему же он так быстро покинул сей плацдарм?

Поговаривают, будто одна из рабынь успела ему шепнуть: «Нет ничего мерзей и опасней женщин, в голове у которых, как у этой, бродят фантазии…»

Сдается нам, то был не первый случай, когда Беатрис де Бобадилья усыпляла бдительность любовника обманчивой податливостью. Она притворялась покорной, но как только доверчивый простак начинал чувствовать себя властелином, настоящим мужчиной-самцом, неожиданно вновь утверждала свою грозную власть: косички с бантиками заменялись военными доспехами и хлыстами с металлическими наконечниками. Нечто подобное случилось с несчастным Нуньесом де Кастаньедой: стоило ему уверовать в призрак фаллократии, как последовала жесточайшая кара — инстинктивная месть пожирающей самца паучихи.

По предположению Микеля де Кунео, генуэзец успел подсмотреть какое-то едва заметное движение брови, какой-то тайный знак, который Беатрис подала командиру гвардейцев. Вполне возможно, любопытный Адмирал случайно наткнулся на дворцовые камеры пыток. Скорее всего, было именно так.

А может, он и Беатрис испугались мести Изабеллы?

А может, Колумб, человек весьма прозорливый, почувствовал, что новая власть на Счастливых островах не так уж крепка, а действия геррильи опасней, чем сообщалось?

А может, та сложнейшая поза, которая удалась им в финале любовной игры, опустошила их? Сколько времени отпущено любви, случайной связи, супружеству? Когда умирает то, чему в отношениях несчастной человеческой пары неизбежно уготована смерть? Возможно, время любви анахронично, как время в сновидениях, и на деле три дня были тридцатью годами. И почему бы не предположить, что в последние десять лет из них Колумб и Беатрис отдали дань кастрюльной скуке, зевкам, разбору счетов из лавок и приторному сексу, как большинство супружеских пар, когда любовный сок перестает кипеть и становится чуть теплым и водянистым?

Точно известно только одно: шестого сентября любовные каникулы на Гомере завершились. И люди Колумба, решившие уже было продолжать путь без него — чужака, навязанного им короной, — увидели его спускающимся с горы, в сопровождении того же калеки, что днями раньше вел его наверх.

Он подождал, пока за ним пришлют лодку (правда, были споры, делать это или нет, но люди из Агентства взяли верх), и, когда шагнул на борт — все в тех же закрученных спиралью живописных башмаках (будто две желтые змейки прилипли к подошвам), — обронил лишь следующее:

— В море! Снимаемся с якоря сегодня же! — И обратился к Хуану де ла Коса: — Приказываю следовать условленным курсом: все время на Запад. Удалось ли починить руль на «Пинте»? Надеюсь, все в порядке. А местная вода превосходна…

Его резкость вызвала негодование. Уже поднимаясь к себе в рубку, он услыхал:

— Генуэзская свинья!

И тогда невозмутимо, с высокомерием командира, который пользуется случаем преподать урок подчиненным, он бросил:

— В свиней превратились бы в этих землях вы! Без моей хитрости, без меня! И даже хуже чем в свиней — в рабов! Запомните это и заткнитесь! Поднять паруса!

Громадные грифоны. Спрут. Свирепый кит. Да, теперь ему мешали, теперь с ним вступили в бой. Бездны Неведомого Моря. Фурии ветров: царство демонов.

Отчаявшемуся Колумбу казалось, что теперь-то Господь и вправду отдал его на волю собственным фантазиям. Коварство богов: наказывать, одаряя. И пусть боль твоя станет твоей победой! И твоей гибелью! Ответом на твои вопросы!

Эспиноса принес фасолевую похлебку и вяленое мясо. Стакан крепкого вина, которого Адмирал даже не попробовал. На десерт — горсть миндаля и изюма.

— Адмирал, нелегко будет следовать этим курсом…

— Разве я спрашивал тебя о чем-нибудь?

— Нет. Но они там говорят, что так мы обязательно окажемся в жарких землях. В землях Великого Хана или каких других… Говорят, что это безумие — добровольно выбрать засушливые, холмистые земли, как в Трухильо, Бадахосе, Эстремадуре. Безумие! Земли, где могут расти лишь чеснок и оливы. А цены-то на них как упали! Если Ваша Милость не изменит курса, тут такое начнется: ведь в жарких странах, в тропиках найдем мы лишь нищих, голых людишек. Где жара, там нищета!

Его, видно, подослали. На самом деле то было мнение Пинсонов и их людей. Черви! Карлики! Они ничего не знали о посланном ему небом гласе! О тайной Миссии потомка Исайи!

9 сентября. Воскресенье. Матросы не исполняют его приказов и пытаются тайком изменить курс.

Их манит север, манят нежаркие плодородные земли.

Они уверены, что Адмирал ничего не видит или — по малодушию своему — не желает замечать. И ошибаются. В этом-то он им не уступит. Адмирал приказывает кораблям собраться вместе, созывает капитанов и лоцманов. Крепкая взбучка.

Родригес де Эскобедо, нотариус, должен явиться на мостик. Он приводит себя в порядок перед зеркальцем у грот-мачты. Расчесывает бороду. Торжественный, с вечным Гомером под мышкой.

Появляются Пинсоны, Ниньо, Де ла Коса, Кинтеро. А также генуэзцы и королевский инспектор Санчес де Сеговиа. Пусть королевский нотариус при всех черным по белому запишет: «Никто не смеет хитростью изменять курс, который здесь торжественно провозглашается и указан нам Их Королевскими Высочествами: только на Запад».

Недовольство на лицах. Пусть. Теперь им будет труднее лгать, прибегать к недозволенным трюкам.

Подписывается Акт. Собрание распускается.

Адмирал возвращается в рубку. Погружается в лохань. Размышляет о силах моря.

Элементарная амфибиология. 10 сентября. Слово Адмирала к подчиненным. Нет ничего опасней забвения. А люди забыли, что по природе своей они амфибии, забыли даже моряки. Посмотрите на свои ступни, на ладони — они как у перепончатолапых, но без перепонок. А разве не похожи ягодицы на округлившиеся остатки исчезнувших плавников? Как можно не видеть очевидного?