Они шли вместе четыре дня подряд и на пятый достигли ужасной пустыни, окруженной горами, где святой старец показал ему пещеру и объявил ему, что это место назначено ему Богом. Он с ним пробыл еще месяц, чтобы помочь ему привыкнуть к новой жизни и окрепнуть в своем намерении, и все это время он не переставал давать ему спасительные советы. Затем он поручил его Господу и вернулся домой, но посещал его однажды в год. По-видимому, однако, это продолжалось недолго, потому что добрый старец был уже в очень преклонных летах. Однажды, когда он пришел навестить Онуфрия, он заболел и умер на его руках, истомленный трудами и старостью и обремененный добродетелями. От рук же Онуфрия он принял и погребение.

Онуфрию, лишенному утешения, которое он получал от своего духовного отца, пришлось также очень много вытерпеть в суровой пустыне, прежде чем он приучил себя к голоду, жажде и к непостоянству воздуха. Но еще более вытерпел от различных, нападавших на него искушений. Он признавался отшельнику Пафнутию, что иногда он доходил до такого физического бессилия, что в нем оставалось как бы легкое дуновение жизни и как будто бы душа его должна была сейчас покинуть его тело. Но он утешался упованием вечных благ, зная, что Бог, верный обещаниям Своим, приготовил в небе великую славу для тех, кто Ему верен.

Он питался в течение некоторого времени дикими травами, росшими в окрестности его пещеры; впоследствии он прибавил к этому финики, которые он нашел в одном месте. Голая земля служила ему постелью то в его пещере, то на равнине, то на горе, смотря по тому, где заставала его ночь в его молитве. Одежда его была совершенно изношена, и скоро для прикрытия наготы у него не осталось ничего, кроме его собственных волос, которые выросли по всему телу, как шерсть у животных, и опоясания из листьев.

Так жил он семьдесят лет, не видя за это время никого, кроме старца, приведшего его на это место, когда Пафнутий имел радость встретиться с ним. Но при встрече Пафнутий был так испуган видом его иссохшего и косматого тела, что, боясь, не призрак ли это или животное неизвестной ему породы, он побежал изо всех сил на гору и ни за что бы не сошел оттуда, если бы Онуфрий, который понял его страх, не успокоил бы его, крича, чтобы он ничего не боялся и что он такой же человек.

Пафнутий, придя в себя от страха после этих слов, не сомневался более, что это есть милость Божия, показывающая ему для его назидания какого-нибудь отшельника необыкновенно высокой жизни, каких именно он и искал, обходя эти отдаленные пустыни.

Он подошел к нему и решился спросить у него о его имени, а также о всей его жизни, заклиная его ничего от него не скрывать.

Преподобный, побуждаемый к ответу христианской любовью, без всякого притом самолюбия, с великой простотой ответил на все его вопросы. Он рассказал ему, как жил тут и также о знамениях благодати, которые посылал ему Господь.

Судя по этим знакам Божьего к нему благоволения, он достиг высшей святости. Если он лишил себя всех человеческих утешений, то имел множество радостей свыше. Когда миновало первое время испытаний, Бог стал подавать ему хлеб через Ангела, который также приносил ему по воскресеньям хлеб жизни, то есть Божественное Тело Господа нашего Иисуса Христа. Освобожденный от заботы о своем телесном пропитании, чудесно насыщаемый Святыми Дарами, он не имел в жизни другой цели, как угождать Богу, иного занятия, как восхвалять и любить его, иного желания, как обладать Им.

Это желание должно было скоро осуществиться, как по преклонности его лет, так и потому, что его сердце слишком было готово к небесной жизни. Бог послал преп. Пафнутия, как он послал преп. Антония к святому отшельнику Павлу, чтобы через него до христиан дошел слух о святости его жизни. Проведя с ним ночь в молитве, Пафнутий увидал на другой день страшное изменение на его лице; это были черты и бледность человека при последнем издыхании. Он был смущен опасением так рано потерять его, но святой утешил его и признался ему, что он достиг конца. Он преподал ему несколько наставлений для спасения его души, и затем, встав и молясь, обливаясь слезами, он преклонил колени на землю и сказал: «Господи, в руки Твои продаю дух мой!» В эту минуту он был окружен Небесным сиянием и отошел в этом молитвенном положении.

Пафнутий, который передает об этом как очевидец, говорит, что по его смерти пустыня огласилась ангельским пением. Что касается до него, то он был так растроган, в таком восторге перед этим чудесным явлением, что его глаза как бы стали двумя источниками слез, которые текли из чувств радости, нежности и умиления, теснивших его душу.

Он никогда не удалился бы из этого места и с радостью бы поселился в гроте Онуфрия. Но он уже узнал от почившего, что эта пещера ему не назначена. В самом деле, только что тело святого было покрыто землей, как эта безмолвная свидетельница жизни преподобного сама собой обрушилась.

Онуфрий скончался, как полагают, двенадцатого июня, и в этот день церковь празднует его память. Что же касается его рождения, то полагают, что оно относится ко времени императора Диоклетиана; далее думают, что он жил около восьмидесяти лет и умер при императоре Валенте.

Что прибавить к этой величественной простотой сжатости своей повести?.. Вот жизнь, быть может, выше, чем равноангельская; общение с Богом большее, чем было у первых людей во время райских дней. Этот хлеб, приносимый Ангелом для пустынника, забывшего о хлебе, это Тело Христово, посылаемое непосредственно с неба тому, кто полстолетия не видал ни одного храма, но сам стал храмом!..

Жизнь его как бы пропала для мира, ушла в безвестность и тайну этих многих десятков лет, прожитых в пустыне. Но то, что в последние сутки его жизни узнал о нем странствующий инок, доселе волнует христиан.

А церковь поставила его в число тех немногих, заветнейших своих людей, которым она присвоила звание Великий.

Странствовавшие по пустынным обителям иноки Руфин и Палладий лишь вкратце говорят о монастыре аввы Исидора, так как ненарушаемым правилом этой обители было не вводить чужих в обитель иначе, как чтобы остаться в ней до смерти.

Монастырь преп. Исидора был один из значительнейших в Нижней Фиваиде как по числу монахов, доходившему до тысячи, так и по их великому благочестию. Пространство монастыря было весьма обширно и окружено стенами. В ограде находились пространные сады, вода в изобилии, множество фруктовых и других пород деревьев и вообще все, что было необходимо для пропитания братии. Там соблюдался устав самым точным образом и в особенности постоянный затвор, потому что принимали лишь с тем условием, чтобы остаться в монастыре до смерти.

Выходить из монастыря позволено было лишь двум испытанным старцам, которых авва Исидор выбирал, чтобы относить в мир работу монахов и приносить материалы, необходимые для новых изделий. Для этого у него была келья около врат, где выстроили также помещение для приема странников, которых он принимал со смирением и любовью. Но ему было запрещено вводить посетителей внутрь монастыря.

Этими мудрыми предосторожностями авва Исидор удалил из своей обители все, что могло напоминать инокам о мире. В счастливом забвении мира, свободные от всяких временных забот, охраненные от тех пустых мыслей, которые возникают от страстей или жизненных забот, они стремились к Богу со свободным сердцем.

После этого неудивительно, что ни один из этих усердных иноков не жалел о своем заключении. Спокойствие, которым они наслаждались, добродетели, пример которых они подавали друг другу, делали из этого монастыря обитель мира и предображение того, чем является жизнь Небесного Иерусалима. Они были так рады никогда не выходить за ограду, что лишь послушание могло их склонить к тому, чтобы нести в мир монашеские изделия.

Живя спокойно в своем уединении, они наслаждались его драгоценными плодами: молчанием, которое там царствовало, легкостью, с которой они могли предаваться своим иноческим занятиям, в особенности же постоянной умственной молитве, в которой они больше всего упражнялись, и Бог посылал им самые чудные дары, так что, говорит Руфин, между ними не было ни одного, кто бы не творил чудес. Но еще замечательнее то, что, по словам того же историка, они никогда не умирали от болезней. Когда приближался конец кого-либо из них, он прощался с братьями и опочивал в мире, в чудном веселии сердца. Обо всем этом Руфин и Палладий передают не как очевидцы-свидетели в силу того, что не было разрешено входить в монастырь, но по рассказу старца — монастырского привратника.