– Как твоему папе понравилось в Мюнхене?

– Очень понравилось. Это было для него неожиданностью: он не питал большой симпатии к баварцам. Но Макс сразу же нашел ему дело: работать по линии церкви с беженцами из Восточной Германии – в то время им еще не было видно конца. И хотя к церкви у папы отношение было довольно прохладное, трудился он там лучше всех. Однако после того, как в августе шестьдесят первого была сооружена Берлинская стена, поток беженцев прекратился, и папа как-то сразу пал духом. Однажды он позвал нас с Максом в гости. Ужин был весьма скромный – папа никогда не отличался умением готовить, – зато было хорошее вино, и за разговорами мы засиделись допоздна. На прощание папа нас обнял, чего раньше никогда не делал. Наутро его нашли мертвым. Он вымыл посуду, разделся, аккуратно повесил свои вещи, лег в постель, заснул и не проснулся. Наверно, он знал, что в тот вечер прощается с нами навсегда. Как бы то ни было, в Мюнхене он стал другим человеком – совсем не таким, каким ты его видел в Берлине. Я не хочу сказать, что он изменил своим идеям: просто у него не было времени на то, чтобы предаваться всяким размышлениям. Мы похоронили его рядом с Юргеном. Папа с Максом успели так близко подружиться, что Макс, по-моему, переживал эту потерю еще сильнее, чем я.

На берегу ярко пылал костер, и мы с Эрикой стояли и молча смотрели, как он проплывает мимо. Кому пришло в голову разводить костер среди ночи? И что это за темные тени копошатся вокруг него? И только когда костер превратился в маленькую светящуюся точку, Эрика снова заговорила:

– Я сказала, что не чувствую себя виноватой. Это неправда. Час назад, возможно, так и было, а сейчас – нет.

После того что она рассказала про себя и про Макса, это, в общем-то, было неудивительно.

– Наверно, уже пора спать, – тихо проговорила она. Мы дошли до ее каюты, поцеловали друг друга на ночь, и я отправился прочь, пытаясь определить, не был ли рассказ Эрики ее прощальным словом. Стоило ли вообще затевать это путешествие? Может, она наконец увидела, что я Максу в подметки не гожусь? Это бы я прекрасно понял: терпеть неудачи вошло у меня в привычку. Я не понимал другого: как нам удастся прожить вместе еще целую неделю, если Эрика уже сейчас жалеет, что поехала?

К счастью, назавтра выдался хлопотливый день. Утром мы пришвартовались в Джурджу, откуда на автобусе поехали на экскурсию в Бухарест. Там мы осмотрели Парк свободы, патриаршую церковь и патриарший дворец, после обеда посетили дом отдыха писателей и винный ресторан на свежем воздухе, где столики были встроены прямо в деревья, а вечером смотрели на открытой эстраде выступление ансамбля народных танцев. На теплоход мы вернулись только к ночи, вконец измотанные. В баре Эрика с Симоной с трудом боролись с зевотой, и я тоже чувствовал себя не намного бодрее. Выпив по одному бокалу, мы разошлись спать.

На следующий день с утра до вечера светило солнце, и пассажиры высыпали на палубу в купальных костюмах. Не успели мы с Эрикой и Симоной устроиться в последних оставшихся свободными шезлонгах, как вдруг рядом кто-то воскликнул: "Фрау фон Вальденфельс!" Мы обернулись: пожилая, тщедушная супружеская пара глядела на нас во все глаза. Не может быть – фрау фон Вальденфельс, и вдруг здесь, в такой дали от дома! Я думал, Эрика побледнеет от страха, что ее засекли, но она держалась с удивительным апломбом и тут же познакомила нас друг с другом. Мужчина был представлен как Альбрехт Мальманн, банкир из Гамбурга, женщина – как его жена, а я – как Ховард Досон из Нью-Йорка.

– Позвольте поинтересоваться, чем вы занимаетесь? – спросил меня Мальманн.

– Импортом и экспортом, – ответил я.

– Понятно, понятно. И какие же товары вы импортируете и экспортируете?

– Самые разные.

– Понятно, понятно.

– Мы познакомились вчера, когда ездили в Бухарест, – сказала Эрика. – Как это мы вас не заметили?

– Жена неважно себя чувствовала, – ответил Мальманн. – Кроме того, мы уже неоднократно бывали в Бухаресте. А как здоровье вашего мужа? Только месяц назад я видел его в Кёльне.

Завязалась оживленная беседа о том, кто как поживает, а потом пошли разные сплетни из банкирской жизни: про суд над Людвигом Пулленом в Дюссельдорфе, про то, какие сумасшедшие деньги загребают банки, дающие жилищные ссуды, про беды гамбургского банка «Харди-Сломан». Когда пришло время обедать, Мальманны настояли, чтобы Эрика с Симоной пересели за их стол.

– Не желаете ли и вы к нам присоединиться, мистер Досон? – спросил Мальманн.

Я уже было открыл рот, чтобы согласиться, но быстро сообразил, к чему это приведет: придется все время сидеть с ними за одним столом, вести разговоры о делах, обмениваться визитными карточками, фотографироваться – и рано или поздно вся правда всплывет наружу.

– Очень жаль, – сказал я, – но у меня уже намечены кое-какие дела.

Когда мы спускались вниз переодеться, Эрика легонько толкнула меня в бок, чтобы я отошел в сторону.

– Как нескладно все получилось, – сказала она. – Я и понятия не имела, что они окажутся здесь. Если я к ним не пересяду, могут возникнуть неприятности. Он – один из директоров Союза свободных хозяев.

– Как это ты додумалась окрестить меня Ховардом Досоном?

– Знала одного Ховарда Досона, а потом инициалы совпадают. Я подумала: а вдруг у тебя где-нибудь на рубашке вышиты инициалы.

– Желаю приятного аппетита.

– Прости, пожалуйста.

После обеда, как я предполагал, ничего не изменилось: Мальманны продолжали держать Эрику в своих цепких объятиях. Чувствовалось, что это всерьез и надолго. Сидя на палубе, я видел, как они бесперебойно что-то щебечут, а Эрика покорно их слушает. Симона, поймав мой взгляд, в ответ только пожала плечами. Должны эти Мальманны когда-нибудь выдохнуться, думал я, но за ужином стало ясно, что они только приступают к делу: вино вдохнуло в Мальманна новую жизнь. Рассказывая, он по-отечески обнимал Эрику за плечи и время от времени спрашивал Симону, не слишком ли быстро он говорит. Роль госпожи Мальманн, судя по всему, состояла в том, чтобы оглушительно хохотать. По долетевшим до меня словам – "старина Шмидт", "старина Коль", "старина Штраус" – я понял, что Мальманн хочет оповестить всех без исключения, какая он важная персона. И если два дня назад я только опасался, что дела могут пойти вкривь и вкось, то теперь я был в этом убежден: Мальманн так и будет выхваляться до самой Вены, и никто не в силах заткнуть ему рот.

Я отправился в бар в надежде, что Эрика, избавившись от Мальманна, будет искать меня именно там. Только я присел, как в бар ввалился Мальманн, ведя перед собой жену и Эрику; Симона замыкала шествие. "Шампанского! – выкрикнул он и, обратившись к Эрике, пояснил: Лучшее лекарство от головной боли – это шампанское". Должно быть, Эрика сказала, что ей нездоровится. Она что-то тихо ответила, но Мальманн возразил: "Поспать можно и утром, а вечернее время – для друзей". Поняв, что сопротивление бесполезно, Эрика сложила оружие, а Симона опять взглянула в мою сторону и пожала плечами. Я сидел и размышлял, не пойти ли на палубу прогуляться, как вдруг ко мне обратился мужчина за соседним столиком:

– Послушайте, вы случайно не говорите по-английски?

Мужчина представился: Гарри Пирсон, из Австралии. Гарри и его жене Шейле было за пятьдесят, лица их выражали потерянность и тоску.

– Бред какой-то, – пожаловался Гарри. – Чтобы на всем пароходе никто не говорил по-английски! Такое нам и в голову не могло прийти! Вы для нас прямо спасение.

Сначала я отделывался стандартными, ничего не значащими фразами, потом вдруг понял, что мои собеседники – исключительно приятные люди, Гарри занимался страховым бизнесом в Мельбурне, причем, по всей видимости, вполне успешно, хотя у него и была манера умалять себя в чужих глазах. Мы по очереди угостили друг друга виски.

– Я ведь первый раз в Европе, – сказал Гарри. – Бред какой-то: европеец, а Европы никогда не видел. Сидишь себе, понимаешь, в Австралии, а вокруг, куда ни кинь, – одни азиатские рожи. Нет, нет, я согласен: сам живи и другим не мешай – все это, конечно, правильно. И среди азиатов есть хорошие люди, а Сингапур – так это просто мечта, – а все-таки они не наши. А вот эти, которые тут сидят, – они свои, хоть я и не понимаю ни единого их слова.