– Твой муж плохо с тобой обращается?
– Ну что ты, это добрейший человек на свете.
– Он скуп?
– Стоит мне только что-нибудь попросить, и я тут же это получаю.
– Туповат, зануда?
– Нет, интереснейший человек. Мудрый. Образованный. Разговаривая с ним, я каждый раз узнаю что-то новое.
– Тогда в чем же дело?
– Я его не люблю. Я восхищаюсь им, я благодарна ему, я готова сделать для него что угодно. Но он настолько меня старше… Нет-нет, я неправильно сказала, что не люблю его. Люблю, конечно, люблю, но так, как раньше любила отца. Нет романтики. Мы и не делаем вида, будто она есть. По-настоящему он любил только одну женщину – свою первую жену Урсулу. Они были ровесники, вместе выросли. Когда Макс, вернувшись с войны, узнал, что Урсула погибла при бомбежке, он чуть не покончил с собой. И чем дальше, тем больше она ему кажется ангелом. Я ей не соперница. Макс считает меня красивой, гордится мною, я – нечто вроде украшения, которое он холит и лелеет. Но не более того.
– И когда ты в первый раз это поняла?
– Я знала это с самого начала. Когда мы познакомились, я все еще работала в той библиотеке в Берлине. Я думала, что для папы будет лучше, если я удачно выйду замуж. Макс мне очень понравился, и с годами это чувство только укрепилось, но любить я его никогда не любила. Если у тебя однажды была большая любовь – а у меня она была, – то во второй раз уже так не полюбишь.
– Большая любовь?
– Да – это был ты.
– Ну, ты меня совсем застыдила.
– Ты не верил, что я скажу правду. Вот она, правда.
– Сколько же времени у тебя ушло на то, чтобы меня разлюбить?
– Разлюбить? Не знаю. Через несколько месяцев я перестала плакать по ночам. Вряд ли мне удалось разлюбить тебя совсем. А тебе – тебе это удалось?
– Нет, и никогда не удастся.
К кофе мы почти не притронулись, и пирожные тоже так и остались бы несъеденными, если бы наверху вдруг не закопошилась Симона. Решив, что она сейчас спустится, мы быстренько проглотили по куску торта и допили уже остывший кофе.
– Как это все странно у нас получается, – сказала Эрика. – Прямо как у Макса с Урсулой. Ведь он боготворит не столько ее, сколько некую легенду. Если бы она сейчас вдруг вернулась точно такой же, какой была в сорок пятом году, он, наверно, ее бы даже не узнал. Возможно, и с нами происходит то же самое. Мы ведь совсем другие, нежели двадцать лет назад. Ты изменился, я изменилась. Как знать, может быть, теперь мы бы и не любили друг друга.
– Как знать, может, и любили бы.
В эту минуту приехал Манни. Симона спустилась его встречать, и они вдвоем подсели к нам выпить кофе. Попробовав кусочек сахарного торта, Манни вдруг сказал:
– Что-то не хочется сладкого. И вообще уже пора ужинать. Пойду-ка я приготовлю что-нибудь более существенное.
– Спасибо, Манни, – сказала Эрика, – но я обещала Андреасу и Марии Луизе вернуться к ужину домой. Макс сейчас во Франкфурте, и детям скучно одним. Поедемте лучше все к нам.
Мы не стали заставлять себя долго упрашивать и, прихватив Барбару с Паулем, отправились в гости к Эрике.
Я был внутренне готов к тому, что увижу богатую обстановку, но такой роскоши все-таки не ожидал. Еще днем я заметил с улицы, что в архитектуре дома больше французского, чем немецкого, и теперь, миновав охранников и подходя к особняку, я ломал себе голову, откуда у Эрики с Максом возникла идея такого замка? Где они это видели? В Париже? На берегах Луары? Внутри дома не было и намека на баварское безвкусие: никаких пивных кружек, оленьих рогов или дешевых безделушек. Я даже немного пожалел, что рядом нет какого-нибудь Вильбера Вейкросса – уж он-то просветил бы меня насчет каждого предмета, открывшегося моим глазам. Эрика почти ничего не говорила – видно, не хотела, чтобы я воспринял ее слова как хвастовство, – а я почти ничего не спрашивал – потому что не хотел, чтобы она увидела, какой я невежда. Вот этот ковер в приемном зале – текинский, что ли? А вот палисандровый с бронзой стол – не русской ли работы? А табурет и кресло – какого они стиля: Людовика Пятнадцатого или, может, Восемнадцатого? Так мы шли из одной великолепной комнаты в другую, и понимал я только одно: в более изысканном доме мне бывать еще не приходилось. Хорошо еще, что можно было прочитать подписи на картинах. Вот это Макс Эрнст, а это – Раушенберг, а там висит еще один Макс Эрнст, потом Пол Бюри, Дюбуффе и Жозеф Альбер. Наконец мы оказались в библиотеке, где посреди сверкающего паркета лежал еще один дорогой ковер, у окна стоял круглый столик красного дерева с бронзой в стиле ампир, а рядом висели полотна Матта и Лама.
Пока я стоял и глазел на всю эту роскошь, пришли Барбара с Паулем и привели с собой детей Эрики – Марию Луизу и Андреаса. Я уже видел их на фотографиях у Мани – светловолосых, крупного телосложения, но, как и дети самого Манни, в жизни они оказались красивее. Андреас был на голову выше Барбары, а Пауль едва доходил росточком до Марии Луизы. До чего же очаровательно смотрелись эти две парочки, с какой милой откровенностью эти дети ласкались и поддразнивали друг друга!
В отличие от взрослых, дети не пили кофе с пирожными и уже успели проголодаться. Эрика назвала им с десяток блюд, которые можно было бы приготовить на скорую руку: в холодильнике лежит тушенная говядина, оленина и омары: а как насчет жареной камбалы, бифштекса или шницеля по-венски? Ни одно из этих кушаний не вызвало у детей особого энтузиазма.
– Тетя Эрика, – спросил Пауль, – а сосиски у вас есть?
– Это что, твое единственное желание?
– А кислая капуста? – поинтересовался Андреас.
– Но у нас есть столько других, более вкусных вещей.
– Вкуснее сосисок ничего нет, – ответил Пауль.
– Хэмилтон подумает, что мы какие-нибудь крестьяне.
– Не подумает, когда попробует.
Вскоре сосиски уже шипели на гриле, а Эрика разогревала капусту. Я был вполне сыт и, казалось, не смогу проглотить и кусочка, но стоило Эрике наполнить мою тарелку, как сразу стало ясно, откуда у мальчиков такая любовь к этому блюду, и дело кончилось тем, что я дважды попросил добавки. Почему я раньше никогда не знал, что это прекраснейшее блюдо на свете? Что за чудо эти свиные сосиски! И как дивно с ними сочетаются и эта капуста, и эти рогалики, и это изумительное пиво!
– Послушай, – обратился я к Эрике, – как у вас так вкусно получается? У нас в Америке капуста – сплошная кислятина, а сосиски – будто из пластмассы.
Она объяснила, что мы готовим капусту в ее родном рассоле, тогда как капусту надо сперва промыть, а потом тушить в свином жире, добавив яблок, лука и тмина. Почему в Америке безвкусные сосиски – этого она не знала.
За ужином дети болтали о прошедших каникулах, а Манни завел деловой разговор о том, как он исключительно удачно съездил в Нашвилл и теперь собирается туда снова; детям было объявлено, что я – старый друг Манни, который помогает рекламировать его бизнес, и они как будто удовлетворились таким объяснением. Я рассказал о всяких казусах, случавшихся со мной во время странствий по белу свету: о том, как однажды отправился на поезде в Киото, но проспал и в результате доехал аж до самой Хиросимы; о том, как в другой раз в Бомбее обнаружил, что гостиница, где мне был заказан номер, – это на самом деле публичный дом; о том, как в Рио-де-Жанейро, попав под проливной дождь, вдруг очутился среди каких-то трущоб. Все смеялись так мило, что я, расхрабрившись, рассказал еще о том, какие у нас в банке бывали накладки: то ссуду давали под какое-нибудь гиблое дело, то вдруг неизвестно куда пропадали ценные бумаги. И снова все смеялись, а я пребывал в радостном возбуждении – не столько от выпитого коньяка, сколько от пьянящего чувства того, что нахожусь среди людей, которые дороги друг другу и которым, по какой-то непонятной причине, я вроде бы тоже дорог.
– Ну, а вы, молодежь, по-прежнему собираетесь на каникулы в Испанию? – спросил Манни.
– Мы с Паулем – да, – ответила Мария Луиза, – а вот Барбара с Андреасом хотят съездить в Скандинавию.