– Хэмилтон, – сказал Сэнфорд, сунув мне руку, – поверь, мне страшно жаль, но это – полный провал. Мнения даже не разделились. Я говорю это не для того, чтобы лишний раз тебя огорчить, а чтобы ты не думал, будто дело уже было на мази, а ты его прошляпил. Ты ничего не мог изменить. Ты ведь у нас мотался по белу свету, а Уэйд сидел здесь. Он знает всю эту кухню. Кого же другого нам было выбрать, как не его? Совет приносит тебе благодарность за все, что ты сделал для банка, и выражает надежду, что ты и дальше будешь с нами работать.
Немного погодя позвонил Уэйд и попросил разрешения зайти.
– Слушай, – сказал он, прикрыв за собой дверь, – давай-ка выпьем. Где твой главный напиток? – Я достал бутылку "Олд граус" и разлил виски по стаканам. – Сэнфорд говорит, что ты жутко расстроился. Все это очень неприятно. Жаль, что не мог сказать тебе заранее. Понимаешь, старина, шансы твои были нулевые. Международный отдел – это ведь что-то побочное, Симс создал его специально для тебя. Дело свое ты делал отлично, да дело-то само было не бог весть какое важное.
– Да, наверно, ты прав.
– Хэмилтон, я всегда питал к тебе большую симпатию. Я помогал тебе еще в Монтеррее и буду помогать и дальше. Международный отдел останется за тобой – на сколь угодно долгий срок. Бюджет тебе не будет урезан. Словом, можешь на нас рассчитывать. Можем ли мы рассчитывать на то, что ты будешь продолжать работать в банке?
– У меня нет особенного выбора.
– Возможно, ты когда-нибудь начнешь относиться к окружающим вещам как все люди. Помнишь наши загулы в Калифорнии? Ведь весело же тогда было, а я точно видел, что тебя это мало увлекает. Или взять теннис с футболом – тоже, казалось бы, увлекало, но не для тебя – ты сам мне об этом сказал. А работа в банке – разве она тебя когда-нибудь увлекала? Нет, ты просто делал что положено, без души, чтобы иметь возможность слетать в Лондон или в Токио. Скажи, хоть что-то тебя увлекало в жизни?
– Многое – так, по крайней мере, я считал. Вечером я сидел дома и пил; Сара Луиза плакала, а девочки попрятались в своих комнатах. Потом я попробовал было пробежаться, но уже через минуту не выдержал – так меня шатало. Это был первый случай, когда бег мне не помог. И на следующий вечер, хотя я и был трезвым, десятимильная пробежка не залечила рану, нанесенную моему самолюбию. В течение месяца я искал спасения в выпивке и в беге, но все это не приносило облегчения. И тут я сделал шаг к своему следующему открытию, и открытие это касалось секса.
Мне казалось, будто меня на целых двадцать пять лет посадили на скамейку запасных, и перенести это было страшно тяжело. Невыносимо было все: и день за днем ходить на работу; и стараться держать высоко голову, делая вид, что ничего не случилось; и общаться со служащими, которые еще недавно буквально смотрели мне в рот, а теперь увидели во мне совсем другого человека. Но самым невыносимым была необходимость смириться с крушением иллюзий. Когда совет директоров решал, кого назначить президентом банка, я уже расписал наперед всю свою рабочую неделю. Я не забыл выделить время для интервью репортерам, наметил, в каком порядке буду обходить отделы и отвечать на поздравления. Я уже давно рассчитал, какие сделаю в банке перестановки, кого повышу в должности, а кого понижу. Я надеялся, что после десяти лет изнурительного труда смогу уделять больше времени самому себе на то, чтобы читать книги, встречаться с друзьями, путешествовать в те места, куда меня еще не заносили дела. Но бывали и особые, яркие минуты, когда я думал о том, как стану проводить эти свободные часы с женщинами – с женщинами, которые, как только я сделаюсь президентом банка, начнут искать моего общества. Теперь всем этим мечтам не суждено было сбыться.
Но через месяц после того, как директором назначили Уэйда, мне вдруг пришла мысль, что, может, так даже и лучше. Ведь если на работе мои тылы обеспечены, то время на книги и на друзей можно выкроить прямо сейчас. И всех этих женщин тоже не надо ждать целых десять лет – начинай хоть завтра. Разумеется, нужно будет соблюдать известную осторожность, чтобы в банк не просочились всякие сплетни – там этого не любят.
В первое время после нашей с Сарой Луизой свадьбы я не позволял себе гулять на стороне. В своем представлении я был как бы мужем королевы – не английской, правда, а местной – и считал, что стоит мне совершить неблаговидный поступок, как меня вышвырнут вон. Поначалу такое положение меня не тревожило – просто некогда было из-за дел; первые сомнения появились позже, когда я работал в отделении в Грин-Хиллз. Беда была в том, что меня тянуло заниматься сексом почти каждый день, а Сару Луизу один-два раза в неделю. Если я был в настроении, а Сара Луиза нет, она уступала с таким мученическим видом – хоть икону с нее пиши. Если же в настроении была она, начинались разговоры о том, что я обращаю на нее мало внимания.
– Хэмилтон, – спрашивала она тогда, – у тебя что, совсем нет на меня времени? Неужели я должна тебя умолять? Ты этого хочешь?
И неважно, кого она играла сегодня в постели – знойную ли женщину или страдалицу, просящую небеса об избавлении, – в любом случае этот спектакль вызывал у меня отвращение. Чем чаще устраивались подобные представления, тем чаще в моем мозгу возникали образы женщин из моей холостяцкой жизни и тем привлекательнее начинали казаться женщины, с которыми я сталкивался теперь. Замечали ли они, что я на них посматриваю? Как они к этому относились? Впрочем, я еще далеко не был готов к решительным действиям, но тут произошло одно любопытное происшествие.
Сара Луиза питала слабость ко всякого рода варьете и обожала туда ходить. Любимым ее местом был клуб «Коммодор» неподалеку от университета. Пару раз в год там выступала некто Гатси Гэллоуэй, которая играла на рояле и развлекала публику разными остротами. Одни говорили, что свое прозвище, Гатси, она получила потому, что юмор у нее был, для того времени, довольно-таки скабрезным, можно сказать, животным, другие – потому, что она ходила, выпятив живот.[86] Как-то в субботу – я тогда работал помощником управляющего отделением в Грин-Хиллз – Джулия с Роббом позвали нас на представление.
Пока зал заполнялся, Гатси играла "Сентябрь под дождем", "Звездную пыль" и тому подобные вещицы в стиле Джорджа Ширинга, а когда публики набралось достаточно, приступила к своему монологу, время от времени подыгрывая себе на рояле.
– Вы все, наверное, думаете, что я только играю на рояле, – начала Гатси, – и, возможно, не знаете, что я когда-то пела. Потом, правда, пришлось бросить из-за горла – публика грозилась мне его перерезать. Я рада видеть сегодня здесь Венделла – это мой, так сказать, любовник. Он раньше тоже был музыкантом. Играл в Нью-Йорке на органе, но тут вдруг сдохла его обезьяна. Ему отказал его орган. Живем мы с Венделлом уже не так, как раньше. Даже сходили к сексологу, и он нам посоветовал приобрести кровать на водяной подушке – такую, знаете, в ней качаешься, как на волнах. Ну, мы сразу пошли и купили – теперь расходимся как в море корабли. Моей сестре тоже нечем похвастаться. Когда она выходила замуж, я пожелала ей и ее мужу ни пуха ни пера. Так они и живут: от нее летит пух, от него – перья. Вообще-то муж ее говорил, что их брак – исключительно удачный: он – офтальмолог, она бельмо на глазу. Сестра у меня плоская как доска. Однажды надела лифчик задом наперед, и ничего, пришелся впору. Муж у нее уже не такой молодой, как раньше. Тут как-то ему задали вопрос: что он думает о сексе и о насилии. Он ответил, что в его возрасте это одно и то же. У нас с Венделлом тоже иногда возникают трудности, но, по крайней мере, не из-за противозачаточных средств. Мы применяем собственное средство, к тому же совершенно бесплатное – я беру и смываю с лица косметику. Впрочем, не все так просто – ведь каждая женщина хочет быть красивой. Помню, однажды я пошла к хирургу-косметологу, сунула ему фотографию одной сногсшибательной красотки с обложки журнала и сказала: "Хочу быть в точности, как она". Так он стал делать мне лоботомию. Между прочим, с мозгами у меня туговато. Учеба, знаете ли, давалась с трудом. Когда училась в младших классах, приходилось снимать свитер, чтобы досчитать до двух. А потом – потом в мою жизнь пришла любовь. Никогда не забуду, как я в первый раз занималась сексом – жалко только, что я тогда была одна. В последнее время Венделл начал замечать, что не возбуждает меня как раньше. На днях он спросил: "Почему ты мне никогда не говоришь, когда у тебя бывает оргазм?" Я ответила: "Потому что тебя никогда не бывает в это время рядом".
