Как-то вечером, когда мы ели устриц в ресторане «Абен», я спросил у Эрики, хорошо ли она помнит свою жизнь в Кёнигсберге.

– Очень хорошо, – ответила она. – Странно, чем дальше то время, тем больше вспоминается. Мама часто водила нас с Юргеном гулять. Жили мы в одном из профессорских домов на Верхнем озере. Сначала мы доезжали на трамвае до Кайзер Вильгельм-платц, где был магазин «Саламандра» – в нем мне покупали обувь. Потом шли по Кантштрассе и через Собачьи ворота выходили к собору и гробнице Канта. На углу Собачьих ворот была кондитерская, куда я очень любила ходить, – там делали изумительные марципаны: съесть их можно было сколько угодно. Затем гуляли по парку. Еще, бывало, заглядывали к папе в университет, а он иногда после работы вел нас в театр. Там над входом была надпись – цитата из Шиллера: "Ewig jung ist nur die Phantasie" – "Лишь фантазия вечно юна". В Кёнигсберге работали великолепные актеры: Карл Йон, Вольфганг Прайсс, Ева Бубат, а в опере я просто с ума сходила от Йозефа Херманна и Зигмунда Рота. Но знаешь, какое у меня было самое-самое любимое место? Книжный магазин "Графе унд Унзер", самый большой в Европе. Там первый этаж был устроен как читальня, а в детском отделе стояли столики и стульчики и можно было сидеть и смотреть книжки с картинками. Мебель сверкала яркими красками, а на обоях были нарисованы всякие сказочные персонажи. Я чувствовала себя там счастливой.

В один из погожих воскресных дней мы с Эрикой отправились на Павлиний остров, и за бокалом белого пива[60] с малиновым сиропом я попросил ее рассказать об отце. Я знал о нем только то, что он был профессором и что ему пришлось много испытать после войны.

– Отец заведовал кафедрой в Кёнигсбергском университете, – сказала Эрика. – Занимался он диалектами, которыми увлекся еще в детстве, когда его отец заполнял диалектологические анкеты для университета. Папа работал вместе с профессором Циземером, известным специалистом по культуре Восточной Пруссии. Когда-то Прусская Академия поручила Циземеру составить словарь прусских диалектов. Он набрал себе сотни помощников и трудился над этим словарем много лет. Студентом папа часто бывал в рыбачьих поселках, где его интересовало буквально все – от устройства сетей до суеверий, – но в особенности диалекты. Именно диалекты стали темой его дипломной работы. Посередине Восточной Пруссии проходит древняя граница между Натангеном и Эрмляндией, и папиной целью было выявить отличия между диалектами по обе стороны этой границы. Целых два года он собирал материал, исколесив на велосипеде весь край из конца в конец – от Браунсберга до Мельсака. На Циземера папино исследование произвело такое впечатление, что он оставил его работать в Кенигсберге. Папа написал диссертацию о влиянии силезских наречий на хайльсбергско-зеебургский диалект. Он всегда что-то писал и публиковал. К началу войны Циземер и папа собрали весь материал, необходимый для словаря, но успели подготовить к печати только полтора тома, а всего их должно было быть восемь. Когда русские вплотную подошли к Кенигсбергу, Циземер сложил все бумаги в ящики и спрятал их на ферме возле Пренцлау. Перед самым концом войны эту ферму обстреляла русская артиллерия. Погибло все – все, над чем Циземер трудился тридцать, а папа двадцать с лишним лет. После войны Циземер поселился в Марбурге, но это был уже конченый человек. Папа, узнав о том, что случилось с ящиками, пытался повеситься. К счастью, мы с Юргеном подоспели вовремя. Мы тогда жили в Берлине, в Зелендорфе, в каком-то подвале. Папа и Юрген расчищали завалы, оставшиеся после бомбежек, а я работала в американском гарнизоне в магазине. Мы всё" надеялись, что папу пригласят в какой-нибудь университет – сперва думали, что в Марбург, потом в Тюбинген, потом во Фрайбург, но мечты так и остались мечтами. Наконец папе предложили работу в Свободном университете. Мы с Юргеном не могли поверить такому счастью – значит, мы остаемся в Берлине! Мы даже отметили это событие и много смеялись, но чем больше мы с Юргеном веселились, тем печальнее становился отец. Наутро мы никак не могли его добудиться – он принял смертельную дозу снотворного. Нам опять удалось его спасти, но с тех пор у папы депрессия и работать он больше не может.

– Чем же он занимается?

– Читает, слушает радио, но в основном просто сидит, глядя в пространство. Врачи прописывают всякие лекарства, но папа их не принимает, говорит, что он-то здоров – это мир болен.

Вот так мы с Эрикой гуляли. Целый месяц каждый вечер мы ходили в какое-нибудь новое место, и всякий раз Эрика раскрывалась мне с какой-то новой стороны. Шахерезада, да и только, – думал я и очень хотел, чтобы ее истории никогда не кончились, потому что в отличие от всех прочих девушек, с которыми я встречался, ей было что рассказать. Представляя себе все, что ей пришлось испытать, я начинал сомневаться, что смогу теперь общаться как ни в чем не бывало с девушками, жизнь которых ограничивалась лишь учебой в школе да свиданиями с мальчиками.

Я держал данное самому себе слово и все ждал, когда Эрика первая предпримет что-нибудь. Эрика не любила, чтобы ее провожали домой, и мы обычно расставались у метро или на автобусной остановке. Вскоре после того вечера в "Voile Pulle" она стала целовать меня на прощание, причем старалась встать за какую-нибудь телефонную будку или киоск, чтобы нас не было видно. Однажды она потерлась о меня бедром; в другой раз под мостом надземки расстегнула кофточку и положила мою руку себе на грудь. Как-то вечером в библиотеке, когда кончился рабочий день, Эрика, тщательно проверив, хорошо ли заперта дверь, отвела меня в заднюю комнату. Там она приготовила чай. Потом легла на кушетку и, не выпуская из рук чашки, привлекла меня к себе. Очень скоро вся нижняя часть нашего туалета уже валялась на полу, а еще через несколько минут ее главное желание было исполнено. Потом мы снова пили чай, и я спросил:

– Скажи, как твой отец представляет себе наши отношения?

– Не знаю, он об этом почти не говорит.

– Он не беспокоится?

– Он все время беспокоится, но не из-за нас.

– А почему ты запрещаешь мне тебя провожать? Не хочешь, чтобы я познакомился с отцом?

– Сама не знаю.

Некоторое время мы молча лежали обнявшись, потом Эрика сказала:

– А какое это имеет значение? Обычно ведь считают, что чем меньше общаешься с родственниками девушки, за которой ухаживаешь, тем лучше. А почему ты хочешь познакомиться с папой?

– Потому что он – часть твоей жизни.

Я думал, что больше мы к этой теме не вернемся, но уже на следующий вечер Эрика позвала меня в воскресенье в гости на чашку кофе. Должны были быть только Эрика, ее отец и я: Юрген подыскал себе квартиру и теперь жил отдельно.

Я очень волновался, когда знакомился с отцом Эрики, но и он, как выяснилось, тоже. Он был похож на Юргена: такой же худощавый, с правильными чертами лица. На висках у него блестела седина, а старенький костюм сидел строго и элегантно. Квартирка у них, как и говорила Эрика, была небольшая: комната Эрики, комната отца да еще гостиная, в которой раньше спал Юрген. К кофе было сладкое: яблочный пирог, вишневый торт, сахарный торт, а кроме того, вино и бутерброды – все это наверняка влетело Эрике в копеечку.

Сначала – примерно в течение часа – профессор задавал мне вопросы, стараясь быть при этом как можно более любезным. Я, как он слышал, с Юга? Красивейший, должно быть, край. Сам он читал Вулфа, Фолкнера и Уоррена. Мое мнение об этих писателях? Так, так, очень любопытно. А знаком ли я с немецкой литературой? С Манном, Гофмансталем, Рильке, Брехтом? В самом деле? Очень хорошо. И каково мое мнение? Очень любопытно. А как насчет классиков – Гёте, Шиллера? Ах, в основном стихи, а не прозу? Очень любопытно. А каково мое мнение о Германии? Вот как? Очень любопытно.

Потом, выпив вина, профессор заметно погрустнел, но зато стал откровеннее.