– Может быть, как-нибудь поужинаем вместе?

– Когда?

– Скажем, в следующую пятницу. "Борзенштубен"[55] подойдет?

– Мне больше нравится «Риц». Я помешана на восточной кухне.

– "Риц" так «Риц». Дай мне твой адрес, и я за тобой заеду, например, в семь?

– Может, это тебе не по дороге? Где твоя "Bude"?

– У меня нет «Bude». Мы с Эдом живем в доме в нескольких кварталах отсюда.

– Как, вы, двое студентов, имеете собственный дом?

– Ну, не собственный, там еще живут люди, а потом, видишь ли, мы не студенты. Мы военные.

Реакция у Карин была такой, как будто я сказал, что мы извращенцы.

– Военные? Американские военные?

– Это что? Так ужасно?

– И кто же ты – лейтенант?

– Специалист второго ранга. Это что-то вроде сержанта.

– Так вы сержанты?

– Сержанты. Вряд ли нас ждет блестящая карьера.

– Ну, мне это безразлично. Вы, конечно, очень приятные ребята, но я обещала отцу никогда не встречаться с солдатами.

– Но мы не носим военной формы. Никто и не узнает, что я солдат.

– Я это буду знать. И если отец меня спросит, я расскажу ему всю правду. Я никогда не лгу.

– Пару лет назад я был студентом.

– Но теперь-то ты солдат. Так что извини. Спасибо за приятную беседу. – И, пожав мне руку, она удалилась на поиски чего-нибудь более чистого и светлого. Потом я снова увидел Карин и Барбару вместе – они прямо-таки покатывались со смеху. И хотя смеяться они могли над чем угодно, я не мог отделаться от мысли, что смеются они надо мной.

Итак, две попытки Великого Счетчика закончились провалом. Но я, сидя дома или в пивной, по-прежнему ощущал какой-то внутренний зуд. Я совершенно не мог понять, как Манни может так жить – все время читать и быть этим вполне довольным. Однажды вечером, проходя мимо его комнаты, я заглянул в приоткрытую дверь: он сидел, погрузившись в очередную книгу.

– Опять что-нибудь новенькое, Манни? – спросил я. Он показал мне обложку – это было "Бегство от чародея" Айрис Мердок.

– Сейчас у меня английская полоса, – сказал Манни. – В этой книжке у каждого есть какой-нибудь тайный грех. Главный тут – некто Миша Фокс. Все остальные находятся во власти его чар, но почему – убей бог не пойму: ничего особенного в нем нет. Вряд ли дочитаю до конца.

– А тебе никогда не надоедает читать?

– Читать? Нет. Если что-нибудь надоедает, то только не это.

– Помню, когда я сюда приехал, ты сказал, что Берлин – самое злачное место в Европе. Что ж ты сам не вкушаешь всех этих радостей?

– Почему не вкушаю – вкушаю. Иногда за деньги, а иногда встречаюсь с одной француженкой. Муж у нее капитан. Приятный малый, хоть и педик. Мы с ней видимся, когда он в командировке. Но этот мир, – Манни показал на шкафчик с книгами, – все-таки лучше. В книгах есть начало, середина и конец, и жизнь там осмысленная. А жизнь вокруг – разве она такая?

– Пожалуй, что нет.

На следующий день я обдумал слова Манни. Дома, в Америке, мне внушили, что те, кто много читает, просто пытаются уйти от реальной жизни, так как не способны в ней ничего добиться. Мне и в голову не приходило, что мир книг может быть лучше настоящего мира. И снова возникла мысль: почему столько ребят моего возраста знают гораздо больше, чем я? Беспокоило ли это меня? Да, беспокоило. Что же делать: смириться или попробовать как-то исправить положение? Может, взяться за чтение? Эта идея внезапно увлекла меня – мысленно я уже рисовал себе картину, как все в Берлине и Беркли[56] будут поражаться моим знаниям. С чего же начать? Может, спросить Манни? Нет, этого мне не хотелось. Еще раньше я заметил, что при штабе округа есть библиотека, и решил за неимением лучшего отправиться туда.

Пошел я в библиотеку на следующий же вечер. Я начал просматривать авторов по алфавиту и, находясь где-то между Фолкнером и Фицджеральдом, вдруг увидел за столом библиотекаря Эрику. Как же это я сразу ее не заметил? В Берлине мне попадались девушки и пошикарнее и поэффектнее, но ни одна из них не произвела на меня такого впечатления. Сделав вид, будто мне нужно посмотреть сперва в одно окно, потом в другое, я обошел ее кругом. Со всех сторон она была бесподобна. Брюнетка с плутоватым личиком, стройная, даже какая-то величественная, без всяких украшений. Интересно, кто она – немка или американка?

Пока я кружил вокруг ее стола, она пару раз взглянула на меня, и я испугался, что, если не сяду, она вызовет полицию. Я взял с полки первую попавшуюся книжку – "По эту сторону рая" Фицджеральда – и, открыв посередине, уткнулся в нее, но, прочитав несколько строчек, остановился: все мысли вертелись вокруг той девушки за столом, что, разумеется, было несправедливо по отношению к Фицджеральду. Как мне с ней познакомиться? Можно, конечно, выписать какую-нибудь книгу, но что сказать потом?

Обдумав все как следует, я сочинил небольшую речь – нечто из ряда вон выходящее, долженствовавшее показать, что мне не чужды мировые проблемы. Нужно только привлечь ее внимание, решил я, и дальше дело пойдет. Уж потом я понял, что надо было бы сказать все, что угодно, – только не то, что я сказал. Худшего начала нельзя было придумать. А сказать надо было, например: "И что это такая симпатичная девушка делает в библиотеке?" или, может, "Что вы делаете после работы?" – все было бы лучше. Я же решил сделать ход конем.

Сейчас трудно представить себе, насколько животрепещущим был тогда расовый вопрос. Я находился под влиянием тех людей в Нашвилле, которые считали, что Верховный Суд поступил опрометчиво, запретив сегрегацию в школах. С точки зрения северян, любой, кто не проклинал сегрегацию, был просто невежественным хамом, которому место в Ку-клукс-клане; одним из расистов, заполнивших эти покрытые мраком бескультурья южные штаты. Но я понимал все иначе. Мы ни к кому не испытывали чувства ненависти. Да, мы высоко ценили унаследованные нами европейские устои и, несмотря на все их недостатки, предпочитали придерживаться их, а не начинать жить по-африкански. Если у других народов есть право на собственные традиции, разве можно лишать такого права нас? Мы видели себя мучениками, брошенными на съедение львам из "Нью-Йорк таймс". Пройдет всего лишь несколько лет, и все эти наши представления окажутся столь же устаревшими, как утверждение о том, что Земля – плоская. Сейчас я уже не помню своих тогдашних аргументов – впечатление такое, будто они принадлежали кому-то еще. Но в то время я относился к либералам так же, как, наверно, евреи относились к нацистам.

Услышав, как девушка говорила по телефону по-немецки, я обратился к ней на ее родном языке.

– Не думаете ли вы, что в такой библиотеке, как эта, должны иметься книги, освещающие обе стороны проблемы?

– Не знаю. Это зависит от проблемы. По-вашему, у нас должны быть книги, прославляющие фашизм?

– Я имею в виду проблемы Америки.

– Ну, это вам лучше знать. Вы считаете, у нас должны быть книги, прославляющие преступность и нищету?

– Вы шутите, а я говорю вполне серьезно. Почти все книги об Америке, которые у вас есть, написаны либералами. Вам не кажется, что и консерваторы тоже должны быть представлены?

– А какая именно проблема вас волнует?

– Все. Но в особенности уничтожение сегрегации в школах. Я не смог найти у вас ни одной книги, в которой оно бы осуждалось.

– Не могли бы вы порекомендовать какую-нибудь такую книгу?

Надо же, простейший вопрос, а я его не предусмотрел! И уж совсем плохо было то, что я не знал, как на него ответить. Открыто за сегрегацию выступала лишь группа дряхлых сенаторов, и их творение рекомендовать было никак не возможно.

– Ну, для начала ваша библиотека могла бы приобрести "Новую политическую науку" Эрика Фегелина. – Это была и вправду замечательная книга, хотя об уничтожении сегрегации там не было ни слова. Но в ней, по крайней мере, излагались консервативные идеи, и, может быть, решил я, если эта девушка когда-нибудь и заглянет в нее, она подумает, что мне удалось там найти нечто, что прошло мимо нее.