– Сколько еще вы будете держать у себя Надю?
– Тебе что, ее жалко?
– Да, немного. Как-то не по себе от того, что вел себя как последний мерзавец.
– Ничего, она очухается. Не стоит беспокоиться. Сегодня мы отправим ее в Ганновер, к англичанам. Потом с ней захотят побеседовать французы и немцы. Если она расскажет бошам то, что надо, то ее как-нибудь устроят.
– А со мной она не попытается связаться?
– Она не будет знать, как это сделать. Мы ей сказали, что за общение с источником тебя отсылают в Штаты, что ты нарушил инструкцию, оставшись с ней во Франкфурте. Теперь она думает, что тебя ждет трибунал. Ты бы только послушал, как она распиналась насчет того, что вы собираетесь пожениться. Нет, о ней нечего беспокоиться. Это тебя больше не касается.
– Скажите, сэр, вас когда-нибудь мучает совесть?
– Да, и такое бывало – давным-давно. Со временем это проходит. Теперь, когда мне становится не по себе, я вспоминаю, что они вытворяют с нами. После того как Соколов провернул это дело в Нюрнберге, сорок три наших агента оказались в тюрьме. Я вижу, сейчас у тебя подавленное настроение, но ты в этом деле новичок. Немного поработаешь – и бросишь думать, что быть мерзавцем – это плохо. Мерзавцы, между прочим, выигрывают войны – всякие там шерманы и паттоны,[42] – а мы, заметь себе, сейчас воюем с русскими. И если бы не мы, мерзавцы, все эти чистоплюи там, в Штатах, не чувствовали бы себя такими чистенькими.
В эту минуту в палатку заглянул сержант Рэймонд, внушительных размеров негр, и поманил меня. Пора было снова идти в караул. Позади сержанта стояли двое здоровенных детин, которых я видел впервые.
– Дэйвис, – сказал сержант, – это новички. Покажи им, что надо делать.
– Слушаюсь, сержант.
По дороге на наш участок я спросил:
– Вы, случайно, не играете в футбол?
– Играю, – ответил один.
– Играю, – ответил другой.
– Кем? – спросил я.
– Защитником, – ответил один.
– Защитником, – ответил другой.
– Где вы играли раньше? – спросил я.
– В Иллинойсе, – ответил один.
– В Техасе, – ответил другой.
Я понял, что мне крышка. Размерами эти ребята превосходили всех других защитников, а угрюмый взгляд из-под низкого лба ясно говорил, что они уж постараются меня прикончить. Я показал новичкам их посты, а женщины пели где-то вдалеке "Лунный залив".
Около часа я ходил взад-вперед, успев прослушать "Дейзи, Дейзи", "Лунным вечером" и "По извилистой тропинке". Время от времени в моем мозгу возникали разные картины: вот расстрелянный Соколов тяжело оседает на землю, а вот Надю отправляют в Ганновер. "Он мой жених! – кричит Надя. – Он увезет меня в Америку!" Никогда еще у меня не было так гадко на душе.
Женщины запели "В долине Ред Ривер", и тут мои скорбные размышления были прерваны появлением сержанта Рэймонда.
– Дэйвис, – сказал он, – слышите – что-то шуршит в траве?
Я ничего не слышал, кроме женского хора, но через некоторое время до меня действительно донесся какой-то звук, похожий на шуршание.
– Знаете, что это такое? – спросил сержант.
– Нет, не знаю.
– Это агрессор.
"Агрессором" назывался небольшой отряд наших солдат, которым давалось задание рассыпаться вкруговую и под видом русских попытаться проникнуть в наше расположение. Их поимка была предметом гордости всех сержантов.
– Сходите за теми новичками и доставьте их сюда.
Я исполнил приказание, вслед за чем сержант Рэймонд объяснил нам нашу задачу.
– Значит, так, – сказал он, – вы окружаете это место, где шуршит. По сигналу из ракетницы нападаете сзади, а я пойду с этой стороны. Надо этого агрессора захватить.
Мы расположились вокруг источника шороха. Увидев выпущенную сержантом ракету, мы бросились в атаку с незаряженными карабинами наперевес и оказались на месте одновременно с Рэймондом. На земле среди травы какие-то немец с немкой занимались любовью.
– Was wollen Sie den von uns?[43] – со злобным испугом спросил с земли немец.
– Патруль, отставить! – скомандовал сержант Рэймонд. Караул окончился, и я потащился назад в палатку.
Женский хор выводил последний куплет "У ручейка за мельницей", а я шел и размышлял о событиях сегодняшнего вечера и вообще о тех шести месяцах, которые провел в лагере «Кэссиди». "Почему, – думал я, – все здесь такие: или никудышные работники, или отъявленные мерзавцы? Почему этот лагерь, на который всерьез рассчитываем и мы, и наши союзники, так и просится в какой-нибудь водевиль? Если бы Роджеру и Хаммерстайну[44] дали б пожить здесь недельку, они бы развеселили всю Америку. Все тут, кого ни возьми, – какие-то персонажи из голливудских кинокомедий – от танцора балета и игрока в рулетку, которые числятся переводчиками, до часового, приказывающего остановиться, иначе он будет срать, или патруля, вмешивающегося в половой акт. Неужели так и должно быть? Неужели англичане, французы, немцы и русские – такие же клоуны? Или они все-таки больше похожи на капитана Мак-Минза? Что лучше?"
В палатке по американскому радио передавали новости. Предварительные выборы в штате Висконсин были успешными для Эйзенхауэра с Кефовером. В результате ураганов, обрушившихся на Средний Запад, погибло тридцать три человека, ранено более ста. Некто миссис Джулия Чейс из городка Хейгерзтаун, штат Мэриленд, подожгла Белый дом в пяти местах. Задержавшим ее охранникам она объяснила, что хотела сжечь весь накопившийся у нее хлам. Пресс-секретарь Эйзенхауэра Джеймс Хэйгерти заявил, что миссис Чейс "не обладает вполне ясным разумом". Новости спорта: Дон Ларсен, бейсболист нью-йоркских «Янки», возвращаясь в гостиницу в пять часов утра, врезался на машине в столб и лишился переднего зуба, после чего принял участие в общей разминке. Когда начальника команды Кейси Стенджела спросили, будет ли Ларсен наказан, он ответил: "Я найду, как разобраться с этим делом", добавив, что Ларсен неплохо выглядел на весенних тренировках. Потом он отправил Ларсена бегать вокруг стадиона. После новостей выступил Билл Галей со своими "кометами".[45]
Все это тоже наводило меня на размышления. Да, когда я врал Наде и добывал сведения, чтобы уничтожить Соколова, я служил этой стране. Это была моя страна, я любил эту страну, но сейчас было такое чувство, будто она находится где-то за тридевять земель. Я был рад успехам Айка и Эстеса в Висконсине. Мне было больно слышать про жертвы ураганов. Я искренне надеялся, что с миссис Чейс все будет улажено, а старик Кейси разберется с Ларсеном по справедливости. Но все это, казалось, происходило где-то далеко-далеко, будто речь шла о результатах референдума или об эмиссии ценных бумаг в каком-нибудь заштатном северном городке. У меня прямо в паху похолодело от мысли, что пенис предпоследнего Надиного любовника вскоре окажется пенисом мертвеца и что произойдет это не без моей помощи. В воображении моем вновь и вновь возникала картина того, как Соколова ведут по двору на расстрел. Привяжут ли его к столбу или просто крикнут: "Стой здесь!"? Наденут ли ему на глаза повязку или обойдутся без этого? Бывают ли у коммунистов капелланы? Может, у них есть какой-нибудь специальный комиссар, который читает перед казнью из Маркса и Ленина? Как звучит по-русски команда к расстрелу? Ничему этому в Монтеррее нас не учили. Будет ли Соколову больно, когда в него выстрелят, и сколько времени он будет чувствовать эту боль? О чем он будет думать?
А Надя? Скоро ли она сообразит, что я ее одурачил? Узнает ли она, что Соколов казнен? Рано или поздно – обязательно, и тогда она поймет, что сама послала его на расстрел. Как она поступит? Вряд ли ей удастся найти меня, чтобы за все рассчитаться, – значит, мстить ей придется себе самой. Какое орудие она изберет? Снотворное или бритву? Да, Надя дурно воспитана, а все-таки я уже стал по ней скучать. Во Франкфурте она всегда привлекала внимание мужчин. Себя она, конечно, очень любила, но жизнь любила тоже. И даже эти ее рассказы про деревья и про кошек казались мне теперь не лишенными некоей значительности. А уж в постели-то она была настоящая тигрица! А что если поехать в Ганновер и спасти ее? Но что я ей скажу? Сказать правду – нельзя, а продолжать врать я тоже не мог. Нет, Нади больше для меня не существует, а через какие-нибудь полгода она, подобно Соколову, совсем уйдет из жизни. Вот так я послужил своим согражданам, в том числе и Эйзенхауэру с Кефовером и Джулии Чейс с Доном Ларсеном.
