Миша снова наполнил рюмки.

– Расскажи про Софью Андреевну и Черткова, – попросила Вера Петровна.

– Не хочу сплетничать, – сказал Миша.

– Что значит сплетничать? Толстой умер еще в 1910 году.

– Все равно, эта история показывает Толстого с такой стороны, о которой мне неприятно говорить.

– Потому-то она и интересна, – сказала Вера Петровна. – Случилось это незадолго до смерти Толстого. В Ясной Поляне тогда гостил некто Чертков, и Софья Андреевна, жена Толстого, почему-то решила, что у графа с этим Чертковым любовная связь. Своими опасениями она поделилась с доктором Маковицким и вообще рассказывала об этом направо и налево. Кто знает, может быть, в ее фантазиях и была доля истины. Как бы то ни было, она стала за ними следить и выяснила, что Толстой с Чертковым встречаются в сосновом лесу. Поэтому всякий раз, когда Толстой уходил на прогулку, она отправлялась его искать. Она спрашивала детей, не видели ли они графа и был ли Толстой один или с каким-то мужчиной. Однажды она и у тебя спросила, Миша.

– Она была просто вне себя, – сказал Миша. – Казалось, она потеряла рассудок. Возможно, между Толстым и Чертковым и вправду что-то было. Мне неприятно думать об этой стороне их жизни.

– А где вы были, когда Толстой умер? – спросил я.

– В Ясной Поляне.

– Вы присутствовали на похоронах?

Миша кивнул.

– Большие были похороны, таких я никогда не видел. Они длились целый день. Толстой умер в Астапове, и когда поезд с его телом подошел к нашей станции, еще не рассвело. На перроне уже ждала толпа: жители Ясной Поляны и Тулы, студенты из Москвы, разные делегации. Когда сыновья Толстого вынесли гроб из поезда, мы пропели "Вечную память". Женщины плакали. Тысячи людей пошли за гробом к дому. Вокруг было полно фоторепортеров и полицейских в штатском. Гроб установили в кабинете Толстого. Прощание началось около полудня, и в течение трех часов мимо гроба шли люди. Когда подошла моя очередь и я оказался рядом с Толстым, меня поразила его худоба и какое-то вытянутое, восковое лицо. Он не был похож на того Толстого, которого я знал. Примерно в три часа дня вся процессия вновь последовала за гробом на опушку леса, к месту, где Толстой завещал себя похоронить.

Когда гроб опускали в могилу, мы стояли на коленях и пели "Вечную память". Священника не было – ведь Толстой уже давно порвал с Церковью. Появились полицейские – посмотреть, не творится ли тут что-нибудь запрещенное. Им начали кричать, чтобы они обнажили головы и встали на колени, что они в конце концов и сделали. Несколько человек произнесли надгробные речи, но их было плохо слышно. Когда весь народ разошелся, мы, окружив Софью Андреевну, пошли назад в усадьбу. Наша семья продолжала жить в Ясной Поляне до 1914 года, когда меня призвали в армию, а отец пошел работать на тульский оружейный завод. Говорят, что старая Россия умерла в семнадцатом. Но для меня она умерла в 1910 году, когда похоронили Толстого.

Когда мы вернулись к себе, Уэйд только и делал, что повторял: "Он знал Толстого! Миша знал Толстого!"

Уэйд уже давно заснул, а я все лежал и думал: как странно, что в Калифорнии мы ближе всего сошлись именно с этими двумя русскими. Просто ли они к нам хорошо относятся и умеют рассказывать интересные истории? Или, может быть, причина в том, что все мы вчетвером тоскуем по цивилизациям, унесенным ветром, – по старой России и старому Югу, – все мы живем здесь в изгнании?

Пока я так размышлял, ко мне на огонек заглянула Сара Луиза.

– По-моему, все ясно без слов, – сказала она.

– Согласен, поэтому, будь добра, придержи их при себе.

– Ты, конечно, знал, что рано или поздно это должно было случиться?

– Да, знал. Я сам поставил себя в глупое положение – и поделом.

– Сколько ты просадил на эту куклу?

– Не считал. Примерно половину того, что получу за месяц.

– Приятно, что деньги потрачены не зря. Этот сладостный поцелуй в щечку!

– Исчезни.

К моему удивлению Сара Луиза послушалась. «Чао», – бросила она, и больше в Калифорнии я ее уже не видел.

Я снова подумал о Мише. То, что он почувствовал тогда, когда был застигнут Толстым за непотребным делом, было мне близко и понятно. Разве сам я весь последний год не занимался тем же самым? Встречаясь с Сэнди, Джейн, Соней и многими другими, я издевательски попирал те законы, которым меня учили с детства. Оглядываясь на свою жизнь в школе, я вдруг увидел, что вся она – сплошная ложь и распутство. Каким же я оказался подлецом! Как низко я пал! Есть ли еще хоть какая-нибудь надежда? Миша оскорбил Толстого, но разве сам Толстой не оскорбил свою семью? Означает ли это, что Бог разочаровался в Толстом и не пустил его в рай? Возможно ли, чтобы Толстой попал в ад? Я так не думал, но полной уверенности все-таки не было. Подобно Толстому, я грешил, подобно Толстому, я презрел Церковь. Но в отличие от него, я увидел всю ошибочность содеянного мною, а значит, возможно, еще успею исправиться. И я начал молиться.

– Милостивый Боже, – говорил я, – восемь месяцев я делал то, чего нельзя было делать. Тебе известны все мои проступки и прегрешения. Сделай так, чтобы я избавился от порока и возлюбил истину и добродетель. Сделай так, чтобы я всегда исполнял свой долг и был хорошим сыном и солдатом. Аминь.

Когда на следующий день мы ехали в Монтеррей, я чувствовал себя гораздо лучше. Я сделал шаг в верном направлении, и теперь оставалось только ждать, пока Бог не решит сказать мне Свое слово. "Чьим же голосом заговорит Он со мной?" – думал я. Как вскоре выяснилось, Бог выбрал для этой цели голоса Сэнди и Джейн.

Уэйд окончил школу неделю спустя, а мне еще оставалось два месяца. Проводив его, я остался один и подумал, что сейчас самое время испытать себя. Интересно, насколько я переменился, начал ли жить новой жизнью? Все это можно было проверить, увидевшись с Сэнди и с Джейн. Стану ли я снова их обманывать, снова ли погрязну в похоти или буду вести себя как добропорядочный христианин?

Когда я позвонил Сэнди, она сперва не поняла, кто я такой. Я сказал, что все время вспоминаю ее, что мне очень стыдно за свой тогдашний поступок. Нельзя ли встретиться и поговорить? Мы договорились, что я заеду на следующий вечер. Подойдя к двери ее квартиры, я увидел конверт. В конверте лежала записка: "Ушла по срочному делу. Не сердись. Может, так и лучше. Долго думала и решила, что нам не надо встречаться. На тебя не в обиде. Сэнди".

Дозвониться до Джейн было сложнее; поймать ее удалось только через неделю.

– Хэмилтон Дейвис? – переспросила Джейн. – Ну как же, прекрасно помню. Разве можно тебя забыть?

– Смеешься?

– Я? Смеюсь? Да Боже сохрани! Просто у меня голова идет кругом от всех твоих открыток и писем. Ты ведь такой внимательный – настоящий кавалер!

– Извини, Джейн. Я, конечно, виноват. – И я сказал, что все время вспоминаю ее, что мне очень стыдно за свой тогдашний поступок. – Нельзя ли встретиться и поговорить? Я мог бы заехать в субботу.

– Это было бы замечательно, но, увы, в субботу у меня стирка.

– И в следующую субботу у тебя, конечно, тоже стирка?

– Нет, в следующую субботу я буду вязать себе свитер.

– Извини, Джейн. Ты права – так мне и надо.

– Не стоит извиняться. Просто у меня куча дел. Итак, Господь Бог сделал первый шаг, оградив меня от искушения. Вскоре Он снова обратился ко мне, на этот раз в лице майора Гаффни. Однажды, придя на занятия, мы увидели объявление: всем собраться в актовом зале. Там нас ждал майор Гаффни. Поднявшись на сцену, он хмуро оглядел аудиторию и произнес речь.

– Мне не хотелось бы об этом говорить, – начал он, – но я как староста курса обязан заявить вам следующее. То, что я сейчас скажу – ни для кого не новость. Начиная с Рождества, большинство из вас только и делало, что било баклуши. Это видел я, это видели преподаватели. Так дальше продолжаться не может. Задумывались ли вы над тем, во сколько обходится ваша учеба государству? Здесь работают двести русских преподавателей – знаете ли вы, сколько это стоит? Армия требует от вас только одного: чтобы вы каждый день трудились шесть часов в классе и еще три часа тратили бы на самостоятельную работу. Это самое малое, что вы можете сделать для страны. Так вот, если, начиная с этого дня, ваше отношение к учебе не изменится, кое-кого придется отчислить. И не мне вам говорить, куда их направят. Один пинок под зад – и вы уже в пехоте. Так что решайте сами: или вы исполняете свой долг здесь, или занимаетесь физподготовкой в Форт-Беннинге. У меня все.