И полки московские изготовились к карательному походу. Но никакого похода не понадобилось. В княж-терем к Дмитрию Ивановичу пришел и с почетом был принят суровый аскет, настоятель Троицкого монастыря Сергий Радонежский. Монах решительно воспротивился междоусобной войне и пообещал один понудить уйти «самозванца» из Нижнего Новгорода.

Игумену[99] не поверили, хотя авторитет Сергия на Руси был огромен: народ при жизни нарек его святым без всякой церковной канонизации[100]. Даже в самой патриархии Константинопольской Сергия Радонежского знали и почитали.

Как бы там ни было, а в мятежный город святой послушник отправился один и пешком. Идти было далеко, почти двести верст[101], и, казалось, небезопасно: разбойников в лесах и на больших дорогах развелось великое множество. В большинстве своем эти забубённые головушки верили только в кистень, засапожный нож да в удачу, а Бога вспоминали только на лобном месте, перед тем как повенчать жизнь свою разудалую с плахой. Любой другой человек, даже самый ловкий и смелый, в одиночку никогда бы этот путь не прошел. Но святой Сергий Радонежский никогда и не был в одиночестве. От села к селу, от города к городу его сопровождала огромная толпа богомольцев. И даже разбойники, сказывают летописи, выходили из лесов, каялись в грехах и становились праведниками. Хотя в это трудно поверить, если следовать русской пословице: «Как волка ни корми, он все в лес смотрит!»

Князь Борис Городецкий выехал за стены столицы, чтобы с почетом встретить святого послушника божия, склонил под благословение свою непокорную голову. Но Сергий в благословении ему отказал и сурово, при всем народе, попенял «нечестивцу». Князь гневом вскипел и, птицей взлетев в седло, наметом погнал коня в детинец. Закрыть ворота мятежной столицы перед монахом Борис Константинович был не волен, однако подпевалы его — архиепископ Нижегородско-Суздальский и весь причет[102] духовный, бояре из Городца — не дали Сергию выступить с проповедью ни в одной церкви города. А народ, повинный в изгнании своего законного правителя, хотел услышать слово одобрения собственным праведным деяниям.

Князь Борис за бражным столом от души смеялся над бессилием посланника московского.

— Они меня что, попом-черноризцем испугать вздумали? — говорил он своим собутыльникам. — Лучше б дружину добрую для усмирения пригнали. Ха-ха-ха!

Зря он так говорил. На следующий день вдруг и соборный Спасо-Преображенский храм, и все до единой церкви в Нижнем Новгороде оказались закрытыми: на дверях восковые печати со знаком патриарха Константинопольского! И снять эти печати мог только тот, кто их наложил, то есть Сергий Радонежский...

В то время вся жизнь людская и сама смерть, особенно в городах, вершилась святостью храмов господних. И вдруг они бездействуют! Ребенок родился, а окрестить негде: значит, дите твое — нехристь, одинаково что бесово семя! Умер человек, а похоронить без отпевания нельзя, иначе покойник по ночам вампиром неприкаянным бродить будет и кровь людскую сосать (такое уж понятие обо всем сущем было у наших предков). Снять грех с души, покаяться тоже не перед кем: поп без прихода — считай расстрига[103]! Свадьба без венчания недействительна: раз церковь не освятила этот народный обряд, значит, молодые не муж и жена, а прелюбодеи и дети у них будут незаконнорожденными, байстрюками то есть!

Всякое, даже самое благое деяние христианина без церкви — зло! А если учесть, что у руссов сколько дней в году, столько праздников и поминаний было, то... То уже через неделю небо нижегородцам с овчинку показалось. И все-таки храбрый князь Борис Городецкий продержался еще три дня сверх этой недели...

Теперь те, кто еще недавно слезно молил заступника занять престол Нижегородско-Суз-дальский, колья готовили, чтобы штурмом взять детинец и силой выдворить благодетеля из города. К тому же великокняжескую церковь в детинце Сергий Радонежский не закрыл, а значит, сам Борис Константинович не осквернился в принудительном безбожии. В крепость же никого из простых людей не пускали. Это взъярило народ еще больше.

Когда князь Городецкий с дружиной своей покидал город, вослед ему проклятья гремели.

Так один немощный старец воцарил мир на Руси и распахнул ворота столицы Нижегородско-Суздальской земли перед ее законным хозяином — бесталанным Дмитрием-Фомой.

Теперь понятно, почему, отъезжая в Москву летом 1377 года, Дмитрий Константинович командовать войском на реке Пьяне оставил бездарного сына своего Ивана, а не многоопытного брата Бориса. Боялся!..

На Покров[104] в Нижний Новгород ступила московская тяжеловооруженная дружина воеводы Боброка. Дмитрий Константинович встретил союзных ратников со всем почетом боярским[105]. Воины расположились на посаде в раскинутых заранее шатрах. А Боброк был зван к великокняжескому столу.

После здравицы хозяину, только пригубив вина, неулыбчивый воевода московский заявил твердо:

— Надобно дело вершить. Дозор князя Бориса донес, что Арапша-хан с войском и полоном русским недалеко за рекой Сережей стоит. Не было б беды. Мало там дружины русской.

Дмитрий Константинович поморщился: гонец с теми же вестями и у него был. Но ведь и Москву не забыл уведомить братец Борис! Спросил холодно:

— Когда ж полон выручать будешь?

— Как только Семен Мелик с грамотой от Великого Князя Московского и Владимирского приедет. Скоро, надо думать.

— А пошто он грамотку с тобой не прислал? — съехидничал Дмитрий-Фома.

Боброк не ответил, потребовал обещанное:

— Где кони для дружины моей?

— Седлают. Не бойсь, мое слово крепко.

— Ты поедешь ли к Засечному Броду?

— Нет! Чай, без меня управитесь, — поспешно ответил Дмитрий Константинович уже без всякого ехидства, а в глазах испуг застыл.

— Добро, — насмешливо блеснул черными очами бесстрашный воевода и, прозвенев броней, вышел вон.

Кони для московских ратников уже были оседланы. Боброк попусту ждать не любил, и дружина его, часа не медля, скорой рысью двинулась в поход к пределу Нижегородской земли...

Крепость на берегу реки Сережи открылась в полдень следующих суток. Здесь грозой веяло, дозоры предупредили: татары в двух верстах на той стороне стоят. Река к осени совсем обмелела: курица вброд перейдет и заяц перескочит. Надо быть предельно осторожным. Однако Дмитрия Михайловича Боброка учить — зря время тратить. Он никогда и никому не поддавался на хитрость, сам умел любого подвести под внезапный удар. Собственные воины называли князя Волынского кудесником[106], а татары — кара-мангус, то есть «черный дух».

В пограничной крепости, кроме постоянной дружины из пятисот ратников, расположился полк Бориса Городецкого и оставшиеся в живых, после избиения руссов на реке Пьяне, воины Родиона Осляби с частью нижегородцев. За стенами твердыни было тесно, поэтому для московской рати заранее приготовили укрепление с валом на берегу реки, как раз напротив главного брода на Сереже.

Татары не таились. Днем ездили спокойно по тому берегу и руссов не задирали. Ночью неподалеку были видны многочисленные огни их походных костров.

— Ордынцев тут не более пяти тысяч в голове с самим Арапшей-ханом, — доложил Боброку князь Борис Городецкий. — Остальные его полки в Булгар-граде, в крепости Мукши и в златом граде Гюлистане стоят.

Воевода молча слушал. Борис рассказывал спокойно, но, как ни старался, не смог побороть жгучего любопытства, спросил все же: