— Что, дура, боязно? Лети, попугай кого другого.

Я не попугай! Я Бегунка, говорило уже.

Ну, тогда беги, ухмыльнулсяон однобоко и швырнул меня вдоль дороги.

Я за камнем примостилась. Совсем рядом сижу: вес услышу-увижу, а сама неприметной останусь.

Ох, красен латник! На зерцале солнышко играет — ни пятна ржавого, ни тусклинки завалящей. Не колонтарь, и даже не бахтерец — с теми змий уже дело имел. Такой доспех пуда на четыре потянет. К шелому личина пристегнута, шея бармицей прикрыта, руки в перчатках. В деснице — меч справный, булатный. Наруч на шуйце шипами да крючьями щетинится. Под доспех, знамо дело, фуфайка пододета али кафтан. Жарко в походе? Зато в бою ладно.

Вот коню его тяжко придется. Тот хоть прикрыт кольчугой, а ноги все одно наружу торчат, где их денешь?

— С чем пожаловал? — проревел Аз. Я все головы его поименно знаю, нипочем не перепутаю. Аз — старшой.

— Негоже мне с тобой речи вести. Принимай бой.

— Твое веленье — мое хотенье.

Аз еще не договорил, как Буки и Добро метнулись коню в ноги. Есть, Како и Люди пошли ошую; Веди, Глаголь и Живете — одесную. Остальные ждали: теснота — помеха. Да и не обученную ратному делу четверку стеречь надо, чтоб дров не наломали.

Всем телом вздрогнул Горынич, застонал многоголосо. Буки под конем лег. Пустая шея вяло влачилась к телу. Добро получил копытом в глаз и прянул назад. Есть носом в шипы ткнулся — вскинулся, ор поднял. С пользой: меч под ним просвистел, самым краем кадык затронув, и пошел дальше, точнехонько… Снова рев!

Еще одна шея — без Како — бессило пала ниц. Опять!

Зело, Земля и Иже ринулись на подмогу. Следом за ними, сменяя отлетевшую к скале Живете, рванулся Мыслете, но уже ни к чему.

Зело и Земля двойным ударом сломили коню ноги. Всадник пошатнулся, заваливаясь набок, но отмахивался прицельно — Зело покатил кувырком к Живете. Земля смело боднул Мечислава снизу, запрокидывая вверх тормашками и подымая в воздух. Люди прихватил витязя за ногу, Глаголь выбил меч. Сеча кончилась.

Аз неспешно придвинулся к повисшему нетопырем витязю.

— Дорого ты нам обошлась, устрица самоходная. А мы даже имени твоего не узнали.

— Ни к чему мне с тварью подлой знакомство заводить, — прогудел тот из-под задратой бармицы.

Ай да боец! Смертушка — вот она, пастью за ногу держит, и все одно робости в нем ни на грош. Дерзок, будто он змия одолел, а не иначе. Видно, взаправду поконный витязь попался.

— Твое право, — Аз легонечко зубами шелом прихватил, стянуть попробовал. Не вышло. Тогда откусил голову и проглотил имеете с шеломом.

Люди замычал. Безголовый латник вольной ногой по губе ему врезал, едва шпорой кровь не пустив.

— Эка невидаль — дернулся разок. Ешь давай. Да смотри, шею откинь — поколешься. И скорлупу сплевывай! Хватит нам одного шелома: снова пучить будет. Эй, кто в запасе стоял — прихватите шеи: ослабнем ведь, пока зарубцуются.

Худо дело. Я не стала дожидать, пока он меня узрит. Полетела за подмогой.

В селе мне мно-огое ведомо. И кто на что горазд, и у кого какие мысли. Змий-то здесь уже, почитай, третий год пасется. Так что времени я зря не теряла. Просвистела над улицами, приметила, где Добрян с Бобыней ошиваются, а после к кузне направилась, Ивана искать.

Демьян, кузнец местный, Ваньку присмотрел еще в отрочестве. И не погнушался умом его скудным — взял за силушку себе в подмастерья. Все надеялся — сноровка сметке подсобит и сменой достойной отольется. Провозился с ним, аж пока Ванька Иваном не стал да не вымахал с каланчу ростом. Остолопом.

Хоть и доброе сердце у Демьяна, а ремесло все ж на первом месте. Взял он себе другого подмастерья, Козьму, а Иван с тех пор все возле кузни вьется. Селяне жестокосердые дурнем его называют, а он в ответ лишь лыбится.

— Здоров будь, Иван — крестьянский сын, — начала я.

— И тебе здравия, птица беглая.

Он все думает, что я из сказки явилась. Дитя дитем.

— Дело есть к тебе важное. Один ты его сможешь осилить.

— Молви, — говорит, а сам грудь раздул, аж ребра затрещали.

— Витязь, который змия бороть отправился, пал. Но перед кончиною ухитрился славный муж сей подкосить Горыничу здоровье. Малая толика осталась, чтоб вовеки избавить село от грабежей. Сколько скотины в пасти его прожорливые зазря уходит!

— Но ведь я не ратник? — изумился Иван.

— Так что? Куяк справный есть у тебя. И меч, слыхала, тоже есть.

— Есть, да ведь они из болотной руды выделаны. На ополчение сойдут, но супротив змия — ни в какую.

— А они тебе лишь для вида и надобны. Вот послушай: змий ныне голоден да слаб, Мечислав голов ему порубал немерено. Как завидит тебя в куяке да с мечом, в битву не пойдет — побоится. А и ты ему предложишь невиданное. Скажешь — мол, осерчал ты на люд злоязыкий за насмешки, потому желаешь ему поскорее оправиться да селян уму-разуму поучить. И потребуй, чтоб заглотнул он тебя целиком. А сам припрячь на спине клинок узкий. Как внутрях очутишься — руби напропалую, и будет тебе слава первого драконоборца.

Знаю, охоч Иван до сказок. Все мнится ему как-нибудь царевичем проснуться. Или, на худой конец, кузнецом. Но все одно с опаской отнесся.

— А как я его убаю? — спрашивает.

— Не тужись, легко выйдет. Говорю ведь, он с голоду не кумекает ничего.

— Ас какой стати ему меня глотать?

— Так ведь головы у него отрублены. Новые взрастить — либо кровь беспорочная нужна, либо живая голова человечья. А девственниц всех вы загодя перепортили… Да ты не сумлевайся. Сам ведь знаешь, — я на всяк случай приготовилась деру дать, — дурнем тебя кличут. А ты вспомни по былинам да сказам: кто в них героем становится?

Слова те последним доконом ему стали.

— Иван-дурак, крестьянский сын, — промолвил он заворожено.

— Твои руки — твоя доля, — сказала я на прощание и полетела к Добе и Бобе.

Вот ведь как бывает судьба людей узлом вяжет. Добрян — человек беззлобный, с младых лет ни одного комара не прихлопнул. Бобыня же — чвань редкая, селян ниже горохов овечьих ставит и в ответ презреньем ихним также сверх меры одарен.

Не сойтись бы им ни в жисть, кабы не змий. Разного они от него захотели: один — доброты правящей, другой — правления доброго, но оба сельскому сходу поперек стали. Селяне их в отместку по-собачьему прозвали: Доба и Боба. А те еще большей доверою к Горыничу воспылали.

На сей крюк я их и насадила.

— Обыскалась я вас с благой вестью, — сказала, садясь на землю.

— Так не тяни, — отозвался Бобыня.

— Довелось Горыничу столкнуться с мужем славным, зерно сомненья в нем обронившим. Малой толики не хватает, чтоб сломить хребет животному в нем сопротивленью. Помогите — и предстанет пред вами мудрый и благочестивый зверь. Будет княжить праведно, от врагов боронить, советы давать. Подниметесь вы над соседями, за собой их потянете, и снизойдет благо великое на Русь.

Боба и Доба переглянулись. Лица ослиные, глаза куриные. Я вздохнула. Высокий слог, наизусть заклювренный, уши насквозь проскочил. Придется на перстах раскладывать.

— Значит, так. Змия витязь порубил… — Добрян охнул, — … но не вусмерть, — поспешила добавить я. — Ежели есть у вас к нему интерес, нынче и отправляйтесь. Он сговорчив стал — глядишь, выгорит чего. А мне недосуг. Полечу за травами редкими, — и упорхнула.

Доба с Бобою знают меня как подругу змиеву, о его благе пекущуюся. В беседах наших я Горынича всегда рисовала несчастным, благородным изгоем. Мудрым, справедливым, но не верящим людям, из зависти много раз его обижавшим. Вот, мол, и про дев поеденных на него поклеп возвели, и про норов горячий.

Потому, поразмыслив немного, решат они, что стоит счастья попытать. Как миленький на утес прибегут.

Я слетала оглядеться, не занесло ли в края наши иных ратников. Мечислава-то я приветила да направила, но вдруг кто сам дойдет, языками слухов приведенный?