И они подпускали танк на пять шагов, потом вставали и шли на него.

Какой танк позволит приблизиться к себе на пять шагов? Их же всех выкосят пулеметами!

И выкашивали!

Что это? Это психологическое оружие. Немцы должны были понимать, что они воюют с биороботами. И они понимали.

Я тоже понимал. Кивал. Хотя иногда возражал, не очень вразумительно.

– … Там полегло не двадцать восемь человек. Там их тысячи лежат. Сотни тысяч. Я считал. Танки шли по костям. Как в ужасном фантастическом фильме. Девять наших на одного немца. Это потери? Это идеология. Никого не жаль. НИКОГО! Русская армия непобедима, потому что никого не жаль. Это у нас с Чингисхана. Он гнал перед собой на стены пленных, а за их спинами штурмовал и так спасался от стрел. Чем тебе не штрафные батальоны? Наши это усвоили. Никого не жаль. Вот принцип. И это навсегда.

Радинский раскраснелся, глаза его горели. Он нашел того, кому он мог высказаться, и он высказывался.

– …Потому что, если есть танк Т-34, то он появляется только в сорок третьем. И если есть автомат ППШ – то в нужное время его не сыскать. У нас армии пропадали «без вести». Под Сталинградом сколько окружили и в плен взяли? В кино показывали – до горизонта. И это их «до горизонта» – триста тысяч. В самом начале войны наших в плен брали по миллиону за раз.

– … Надо, чтоб голыми руками. Им надо, чтоб мы брали врага голыми руками. Вот в чем дело.

Или к дате. Ко Дню Всеобщей Солидарности Трудящихся Берлин надо брать. Для этого нужен Жуков, а Рокоссовский не нужен. Жуков положит людей сколько потребуется. Чтоб все видели – мы до Англии дойдем. Мы до Америки дотащимся. Нам плевать. Голыми руками. А потом песню – «за ценой не постоим». Им нужна была песня…

– … Социализм отстает. Безнадежно. Ему не угнаться. Ему нечего противопоставить – у них всегда будет лучше техника. Тогда что же будет лучше у нас? Что у нас? У нас – «голыми руками». Этой красоте капитализму нечего противопоставить. У них все деньги, страховка, суды. Их по судам затаскают. А у нас суды – как надо. И всеобщее молчание во имя всеобщего блага. Мы идем к катастрофам. У нас будут гигантские потери, потому что все не впрок. У нас нет опыта. Он нам не нужен. Мы на пулеметы побежим и на амбразуры ляжем. У нас мертвый лучше живого. Живой с ним никогда не сравнится. Мертвый ценней.

– … Флот еще увидит гибель своих кораблей. Увидит. Лодки, лодки… эти будут тонуть, гореть, опять тонуть. Нам ничего не служит уроком.

Потом нас прервали. Через лоджию в комнату влез его сын – первокурсник. Он пришел к папе в самоход, покушать.

– Ваше? – спросил Радинского я.

– Мое, – сказал он.

В его голосе слышалась немножко гордость, немножко любовь.

Сын его разговаривал так, что сразу становилось ясно – не дотягивает до отца.

Но может, со временем.

А может, я слишком строг.

На следующий день все были трезвые. Я подошел к Радинскому:

– Олег Михайлович, желаю вам здравствовать.

Он посмотрел на меня внимательно и сказал:

«Надеюсь».

В первый раз после выпуска я виделся с ним на севере года через полтора.

Он привозил курсантов на практику и жил на нашем ПКЗ (сокращенное от плавказармы).

Я на этом ПКЗ жил где-то год. У меня там из каюты все вещи постепенно украли.

Приходишь с моря – и нет у тебя ничего.

Его каюта была рядом с моей.

С ним жил еще один капдва.

Странно видеть своего командира, который теперь привозит на практику других.

Это, наверное, выглядит так, как если бы подросшие кутята с удивлением смотрели на свою мать, у которой теперь почему-то новый выводок.

Они сидели в каюте на диване в кремовых рубашках без галстука, абсолютно трезвые, и пели в два голоса: «Я ха-чу, чтоб жи-ли ле-бе-ди!..» – а иллюминаторы было видно море.

Море, море, с белыми барашками. Иллюминатор закроешь (для чего надо опустить стекло в массивном железном ободе, поднятое, оно крепится сверху), накинешь на него такие специальные штуки, их тоже называли барашками, закрутишь их, затянешь-задраишь если обожмешь слегка, ветер не дает спать, свистит в щели. Просто надо сильней обжимать. А зимой под этим стеклом намерзает лед.

Он умер, не дожив до пятидесяти.

Сперва он развелся с женой и перевелся из училища обратно на север.

Там он служил на огромном химическом складе, начальником.

Потом умер. Неизвестно от чего.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Ветер, сосны над головой. Они часто мне снятся. Я даже чувствую их запах.

Густой, как аптечная настойка.

В училище множество сосен в два обхвата.

Запрокинешь голову и – небо цвета ультрамарин виднеется сквозь ветки.

Северный ветер – бакинский норд. Так его здесь называют. Он трое суток гонит пыль, от него на зубах песок.

– Равняйсь! Смирна!..

Я командую взводом. Это третий взвод, бывшие радиохимики. Теперь нет радиохимиков.

На младшем курсе только общие химики.

Сперва я у них был командиром отделения, потом стал замкомвзвода.

Это были хорошие ребята. Как потом через много лет мне скажут: «У вас на флоте был хороший человеческий материал».

Михалев, Васильев, Ерохин поступали из суворовского училища.

Васильев потом отчислился. Не устраивал его флот. Не соответствовал его идеалам.

А Михалев с Ерохиным доучились.

Мы у них на курсе были младшими командирами вместе с Толиком Денисенко. Потом Толю сделали старшиной роты. Толя стал выпивать, люди это видели. Что-то в Толе сломалось, не выдержал он. Я пытался с ним говорить.

У меня во взводе был Серов. Сынок. «Сынками» назвали тех, у кого папа был капитан такого-то ранга и мог попросить за сына.

Может, я был к этому парню слишком строг, не знаю, сынков мы не любили – все служат как люди, а этих ластят. Я даю ему «неделю без берега», а папа приходит, и его отпускают в увольнение.

Тогда я даю ему еще одну «неделю без берега».

«Месяц без берега» давать было нельзя.

Интересно, где он теперь – этот Серов?

Самым лучшим был Серега Ветров – исполнительный, добрый парень.

Он дружил с Керимовым – закадычные были друзья.

Серега попал служить на склады в Северодвинск. Там он спился. И друг его бросил. Я встречался с ним в Северодвинске. Приходил к нему в гости.

Он тогда очень быстренько набрался, а потом плакал у меня на плече, все вспоминал про училище, говорил, что они нас очень любили.

Я гладил его, как маленького, по головке и говорил, что все у него будет хорошо.

Серегу потом убрали, уволили в запас «за дискредитацию высокого офицерского звания».

– Курсант Харчиладзе!

– Я!

Этот – невероятный балбес и болтун.

Как-то он мне нахамил, я схватил его за грудь в коридоре, приподнял и долго бил его о стену спиной.

Потом я пошел к командиру роты капитану третьего ранга Паровенко и сказал, что я не могу быть командиром на младшем курсе, потому что я ударил подчиненного.

Паровенко мы все считали недотепой, но он выслушал меня очень серьезно и сказал: «Я буду ходатайствовать о вашей замене».

Через день меня заменили.

Я попал снова в свою роту – там уже командовал Буба.

Дело в том, что обе наши роты на пятом курсе объединили, и командиром объединенных рот у нас стал Радинский, а он немедленно сделал старшиной роты не нашего Колю Видасова, а «варяга» из дозиметристов – Бубу.

Я с Бубой сейчас же сцепился, но до драки не дошло. На стороне Бубы выступили дозиметристы, по-нашему, «дозики», которых мы всегда считали недоумками.

На моей стороне не выступил никто – конфликт погас, Буба так Буба.

Потом я встретил его в том же Северодвинске, куда все приходили на отстой.

Буба был жалок, от пьянства у него плохо работали почки.

Во мне он сочувствия не нашел.

На пятом курсе писали дипломы. У меня была работа по сорбции радиоизотопов на фосфатцеллюлозе.

По тем временам наши лаборатории были неплохо оборудованы.

Помню, как мне давал консультацию начальник кафедры радиохимии.