ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

ОТ МЕНЯ

Дорогой читатель! Что меня, по-твоему, подвинуло к написанию этих рассказиков? Ни за что не угадаешь. Меня подвинула любовь. Ибо только любовь, а не ее суррогаты, управляют этим миром. Любовь между пчелой и цветком, между волной и побережьем, между небом и землей, между особями, ходящими на двух ногах или на четырех, и, наконец, любовь между мной и моими персонажами.

Как-то звонит мне знакомый и говорит: «Саня, это ты написал “Мерлезонский балет”?» А я ему говорю: «Это я». – «Слушай! – говорит он мне. – Там же есть я!» – «Есть», – говорю, а он мне: «Здорово-то как! Я – есть! Ты и сам не понимаешь, как это здорово! Я так хохотал! И все нормальные тоже хохочут. Тебе, наверное, всякое говорят, но ты плюнь. Просто у них мозгов не хватает. Это ж мы, Саня, натуральные мы, понимаешь? У нас теперь есть наше прошлое, а это значит, что у нас есть настоящее и будущее! Молодец, ты, Саня, вот что я тебе скажу!» – и повесил трубку.

А у меня после этих слов, дорогой мой читатель, так хорошо на душе стало, будто живой маленький огонек все-все внутри обошел и отогрел закоулочки, будто потрепал меня кто-то по плечу и сказал: «Не дрейфь, Саня, прорвемся!» – и я, конечно же, в который раз полюбил, прежде всего себя, естественно, и в то же время позвонивший мне персонаж, и потом мы встретились с ним и обнялись, потому что как же не обняться со своим любимым персонажем из своих любимых книг.

Конечно, некоторые говорят: «Он на флот клевещет!»

Что им на это сказать? Идиоты. Бивни придурочные. Флот – это моя жизнь. Так как же я могу клеветать на свою жизнь? Да я ее обожаю, бараны! И вас обожаю, потому что вы входите в мою жизнь. И я тоже готов вас обнять. Вы только рога свои раскрутите, или лучше отпилите их к чертовой матери, чтоб с вами в одном помещении можно было находиться.

И замов я люблю. Я их люблю как явление.

А когда мне говорят, что теперь на флоте нет замов, то я не верю. Не может того быть. Это ж такая саламандра – сунь ее в огонь, ни за что целиком не сгорит.

Все равно где хвостик останется.

А если остался хотя бы от одного зама самый маленький хвостик, то скоро на том самом месте будет уже стоять готовый целый зам, а потом от него – раз! – и отделился замуля, от которого – бум! – отпочковался замулька, а от него уже – шлеп! – отвалился земенок, от которого – бжик! – отделился заменыш – и вот уже дело пошло и поехало…

Эх, читатель, читатель… завидую я тебе.

Ты еще этих моих рассказиков не читал, а я-то их наизусть знаю.

Хотел бы я их сам никогда не читать, а потом вдруг найти, обнаружить, сесть в кресле поудобней, поставить перед собой стакан чая и подумать: «Ну, чего там Санька опять навалял?» – и часа на два погрузиться в свою прошлую жизнь, и чтоб никто меня не звал, не тормошил, не тревожил, и чтоб никто не вздрагивал, если вдруг я начну хохотать как совершеннейший, невозможный дурак, или если я стану плакать, как он же.

ОТСТРЕЛ ЛИЧНОГО СОСТАВА

«Во всем ощущалась околопедрость и седовласая зинь», – вот такой текст. Это чтоб слово «пиздец» лишний раз не говорить.

У нас был отстрел личного состава.

Что такое отстрел? Ну, это когда надо выполнять огневые упражнения, то есть всем экипажем вылезти из бидона в поле, потом гулкой рысью переместиться в сопочки, где уже из автоматов по мишеням и пулять.

Старпом у нас любит это дело. Главное, побольше патронов захватить, а при связях Андрей Антоныча на складах родины это совершенно плевая задача.

Утром пошли в ущелье – там у нас стрельбище, три дохлые щита, – и расположились для стрельбы.

Андрей Антоныч и оцепление выставил, что и положено.

Как только по периметру на всех вершинах завиднелись их головы, последовала команда «на огневой рубеж шагом марш».

И зам за нами увязался. Не сиделось ему.

Вот почему зама нельзя на время стрельбы где-нибудь узлом привязать, я не знаю.

Андрей Антоныч сперва с большим сомнением смотрел на все его потуги отыскать в автомате как огонь переключается с автоматического на одиночный, а потом…

– А как тут огонь переключается? – это зам.

– Ой, бля! – это старпом.

– Дай сюда! – это опять старпом.

– Вот! – это он же. – Слушай, Сергеич, меня давно мучает вопрос.

– А что такое?

– Как это вам удалось Великую Октябрьскую революцию совершить? Вы же ни хрена не знаете!

– Так.

– Вот именно! Вам же электрочайник нельзя доверить – все равно без воды включите. Что ты держишь автомат, как египтянин пылесос. Это же оружие. Оно убить может. Нельзя его куда попало дулом направлять. Понял? А? В сторону мишени, я сказал, развернись. Ну! Уже лучше. Помнишь куда нажимать надо? А? Ну, слава тебе, Господи!

И в этот момент старпома отвлекли. Обернулся он на какой-то посторонний вопрос Кобзева (сейчас все равно не вспомню), и в этот мгновение зам, примкнувший щекой к автомату, преобразился, в глазах у него появилась лихая чертовина, после чего он вдруг присел на корточки и дал из автомата очередь.

Блин! От отдачи в плечо он на ногах не удержался, упал на спину, продолжая во все стороны из автомата шарашить.

Все, кроме старпома, мигом были на траве, на земле, а некоторые под травой и под землей. А оцепление, что вместо того, чтоб в стороны смотреть, вниз свои головы неразумные свесило, тоже тут же с криком полегло.

Старпом вырвал у зама из рук автомат и чуть не дал ему в лоб прикладом.

Потом он сказал слово «дурень, блядь», а потом помог заму встать и затвердеть на ногах.

БЕЛОЕ БЕЗМОЛВИЕ

Лапездрючность как производная околопедрости.

Это я так. Чтоб начать как-то.

Меня в патруль в поселок назначили.

То есть поступил я на сутки в распоряжение Витьки-штурмана, который у нас вечный дежурный по гарнизону. Старый и больной начхим вроде меня, сирого, ходит в патруль прежде всего от безысходности. Назначили нам этот патруль просто за два часа до заступления, а наряды распределяю я, так как исполняю еще и обязанности помощника командира.

Я к старпому подошел и сказал, что мне кроме меня идти в этот патруль некому.

– Ну, и иди, – сказал мне на это Андрей Антоныч, и тем утешил меня необычайно.

– О! – сказал этот Витька, балда, когда меня увидел. – Кого мы наблюдаем абсолютно без бинокля! Наш помощник командира! И он поступает в мое непосредственное распоряжение. То есть я могу распоряжаться им по своему усмотрению. От этого сразу можно на голову заболеть. Столько всего сразу хочется!

– Сволочь! – замечаю я ему от природной вежливости. – Ты мне поговори еще. Может, я тебя после смены с вахты и прощу от сердца беззлобного! Но! Не обещаю, что ничего к тебе не затаю.

– Ладно! – говорит эта рожа, растягиваясь в ширину от удовольствия. – Заметано. Эти сутки гнием вместе. К ДОФу в патруль по блату пойдешь. Там с утра артисты ожидаются, вот ты их и встретишь, и проводишь, чтоб они на свежем воздухе сразу же не рехнулись.

И я отправился с утра к ДОФу. А солнце, мороз, снег, погода минус пять, тишь до горизонта, потому что десять часов утра и – никого. Бабы еще не проснулись, а в поселке никто в шинелях не шляется – на флотах ощущается боевая учеба.

Я простоял до одиннадцати – ни души. Собака вдалеке пробежала наискость через двор и все.

В полдвенадцатого на пригорке показался автобус. Они! Артисты!

Я изготовился, шинель поправил, грудь выпятил и патрульных своих между тем подтянул.

Автобус подъехал, развернулся и остановился. Постоял, потом дверь у него неторопливо открылась и нерешительно так сначала какая-то мордочка остренькая, без намека на половую принадлежность, из него высунулась, назад спряталась, а потом осторожненько вылез первый, за ним второй и еще, еще…

Вид у них был такой, как будто они на Луну попали.

Их, видно, часа четыре по нашему безмолвию тащили и они ни одного человека в окошко не видели, а тут их привезли в поселок, и здесь – опять никого, даже птицы не летают, если не считать меня и двух моих абреков.