Нужно заканчивать петь шотландские гимны.
До хорошего они не доведут.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ,
рассудительная
Ах, читатель!
Заметили ли вы, как изменилось мое письмо? Из спокойного, могучего рассуждения, способного скрасить долгие, завернутые в теплый плед, зимние вечера у камина, оно сделалось коротеньким и очень нервным.
Вот что значит попасть на корабль.
Вот что значит войти в этот сумасшедший… ритм…
– Где мои ботинки?!
Это Шурик – один из нашей каюты. Он вбегает, как ненормальный хватает свои ботинки, обувает их сначала не на ту ногу, а затем на ту и куда-то убегает.
При таких скоростях мне никак не удается ощутить пафос происходящего.
На чем я остановился?
Ах, да! Представляете, так я все-таки иду в море на корабле!
Кажется, я уже говорил, что он еще и под водой плавает.
– Где мои ботинки?!
Теперь это Юрик.
Интересно, они так и будут впредь бегать сначала без ботинок, а потом с ботинками?
Ведь если все время куда-то мчатся, то потом никак не разобраться в своих чувствах.
Надеюсь, они все еще что-то чувствуют.
Да и я тоже чувствую.
Чёрт знает что – тоска какая-то.
Видимо, пора появиться Генриху Восьмому.
– Мой верный друг! – он вышел прямо из шкафа. – Отечество зовет нас исполнить наш долг. Нам есть чем гордиться. Нам есть что защищать. Обнажим же наши мечи. Склоним головы. Помолимся. Сначала Англия, потом весь мир!
А что скажет Наполеон?
– Мой маршал! Отечество может быть только в прошлом и в будущем, но никогда в настоящем. Революция похожа на любовь. Ожидание ее сродни сердечному томлению. Ее приход – половой акт, где девственнице позволено сделать выбор между болью большой и не очень большой. Я был вынужден уничтожить всех своих соратников – они помнили мое революционное детство. Я уничтожил их, чтоб родились маршалы Франции. Это они перенесли Отечество из прошлого в будущее. Они перенесли, а думал за них – я.
Все пропали, а я ощутил легкое покачивание – мы оторвались от пирса.
Ну, что ж, в море, господа!
Дайте же мне вытянуться в струнку!
Дайте же мне замереть! Барабаны, вперед! Горнист, играй «Зарю»!
Грудь моя переполняется…
Только бы опять не запеть, а то появится какая-нибудь тень Ришелье – что мне с ней потом делать?
Да.
Теперь самое время поговорить про прорезиненный анус.
Интересное, знаете ли, получается дело: как только вокруг тебя разворачивается некоторая торжественность – так сразу же тянет поговорить о чем-то не совсем обычном.
Например, об анусе. Пушкин называл его «афедроном».
И я думаю, что это нормально. И то, что он – анус, и то, как называл его Пушкин.
Просто невозможно долгое время существовать в состоянии повышенной томности. Все время тянет снизить накал страстей в пафосе происходящего.
Так вот про анус, в недалеком прошлом афедрон!
Он – неотъемлемая часть моих теперешних товарищей по каюте.
Помните, я обещал им заняться?
И, прежде всего я хотел сообщить, почему считаю его прорезиненным.
Это очень просто.
Я считаю его чрезвычайно выносливым и износостойким, а пределом выносливости и износостойкости мне представляется только резина.
Некоторые найдут эти мои рассуждения чересчур тривиальными, подозревая меня во всяких скабрезностях, но я буду стоять на своем: только резина.
Видели бы вы, сколько ее здесь. Она полностью покрывает корабль снаружи, и ее тьмущая пропасть внутри: амортизаторы, прокладки, перчатки, коврики, шланги, оплетки – она всюду. По ней ходят, рядом с ней едят, на ней спят. Здесь она – земля, вода, воздух.
Именно поэтому я полагаю, ее можно использовать, образовав прилагательное для описания выносливости и стойкости ануса моих сегодняшних собратьев. Он, судя по выражению их лиц, много чего претерпел.
И прежде всего речь идет о падениях.
Вы просто не представляете себе, сколько раз в день они падают!
А все оттого, что на ногах они носят кожаные тапочки, а те, чуть где вода, скользят, как салазки, и потом – хлоп!
Позвоночник бы давно высыпался в трусы – как здесь говорят, – если бы не известные свойства их удивительного зада. Именно из-за этих свойств их продолжают снабжать тапочками на кожаном ходу.
Хотя в последнее время, я думаю, с указанной обувью произойдут революционные изменения.
Перед самым отплытием от пересыпанного перхотью Тихона я услышал историю о генерале, который захотел побывать на одном боевом корабле. Его бросились отговаривать: мол, вы знаете, у них там такое, а он ни в какую – хочу. Тогда на него надевают те самые тапочки, он ступает на пирс после дождя и-и-е… блызь! – вставил-таки мой хозяин в этот рассказ несколько слов – падает на свой старческий копчик, после чего какое-то время балансирует на нем, совершенно засунув его в собственную жопу, – замечание шелудящегося Тихона, а потом со всего размаха – хрясть, затылком о железо – и голова отделилась от туловища.
Так что концепцию тапочек ждут большие перемены. К этому выводу пришли все участники нашей беседы. Эти перемены немедленно повлекут за собой постепенное ослабление и даже преобразование свойств описываемых анусов (итог моих наблюдений), о чем, я полагаю, не могут не сожалеть авторы военной доктрины, для которых любое посрамление боеготовности не проходит безболезненно.
Но!
Падающие генералы суть движители общественного прогресса – с этим уж ничего не поделать, а прогресс ведет к ослаблению естества – тут уж ничего не попишешь.
Словом, немалые преобразования нас ожидают впереди.
Вот!
Об анусе я закончил.
И если у вас есть что-либо добавить – милости прошу, но меня увольте, увольте, сыт по горло.
Разве что еще одно замечание: если для того, чтоб поменять тапочки, нужно укокошить генерала, то такая армия, невзирая на потери, должна с ходу брать города, господствующие вершины и артезианские колодцы.
Ей все нипочем.
Вот какие выводы можно сделать, понаблюдав, как они приземляются на свой прорезиненный афедрон.
Если же вам по силам другие выводы, я их с удовольствием выслушаю.
А? Что? Ну-ну…
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ.
«Оторвались»
«По местам стоять: узкость проходить!»
Ах! Мы все еще на корабле. Наши рассуждения про всякое такое абсолютно заслонили текущие события.
«Есть, десятый!..»
Интересно, что там делает вахтенный? Как он будет «по местам стоять» и в то же время «узкость проходить»? И потом, что такое «узкость»? Стоит, мне кажется, выглянуть и посмотреть.
Черт возьми! Он же ничего не делает. Сидит и докладывает: «Во втором по местам стоять: узкость проходить».
И сейчас же задуло, задуло…
«Снимается давление в лодке, осмотреться в отсеках!»
Вахтенный на месте, но он ничего не осматривает. Ему сказали: «Осмотреться!» – а он ни гугу. Мне нужен Ньютон, чтоб он мне все объяснил.
Где у нас Ньютон?
– Мой дорогой Лейбниц! – кстати, я впервые вижу Ньютона. Возникнув из шторы над койкой, он на ходу меняет свои очертания. – Как говорил Архимед, все в этом мире есть математика.
Стоило ли вызывать Ньютона для того, чтобы узнать, что там когда-то сказал Архимед?
– Люди, их отношения между собой, все, что они делают или забывают делать, – все это суть алгебраические выражения, куда в виде упрощенных символов могут быть подставлены конкретные личности. И тогда события прошлые или грядущие можно будет узреть со всей очевидностью.
Ньютон исчезает.
Мда. Думаю, он нам больше не понадобится. Нагородить такое от имени Архимеда!..
Видимо, мы так и не узнаем, что такое «узкость».
– Узкость – это проход между камнями, – это сообщение от крыс, посланное через акустический узел.
Вход в базу со стороны моря очень узок. Он напоминает горло. Справа и слева высокие камни. Центральный предупреждает вахтенных в отсеках. Он говорит им: «По местам стоять…» – что означает: «Будьте внимательны», а они отвечают: «В таком-то по местам стоят…» – что означает: «Мы наблюдаем за всем очень внимательно».
