А я – как на стену натыкаюсь.

Тропу в темноте нахожу легко.

И ставлю на ней самострелы. Задел – кол в бок. Самое простое – садовые грабли. Бросаешь их в снег, а на ручке – шип. Так не убьешь, конечно, но человек вскрикнет.

На крик выйду я.

А из подвалов я их добываю горелой ветошью. Сами на пулю лезут.

Когда я только появился в их взводе, меня захотели покачать. Напали впятером, ночью. Я успел бросить три ножа. Теперь у нас мир…

Пенелопочка, моя дорогая, ты прибываешь, моя цыпочка, – большая, огромная, золотистая в различных своих проявлениях и вся такая волосатая-волосатая, и каждый твой волосок виден, отличим; по мере приближения он стремительно увеличивается в толщину, жирнеет и становится как бревно, как полено, он надвигается, бьет по глазам, а я такой маленький, неказистый с точки зрения растущего народонаселения, не выводимый с листа, как помарка, а ты, моя полнокровная, уже наваливаешься, нависаешь надо мной, твое дыхание – как молот, колышутся твои ужасающие груди, соски, на фоне всего остального лишенные буйной растительности, кажется, издают квакающие звуки, ходит ходуном шкварчащий живот и его умопомрачительно урчащие складки, перемещаются одна относительно другой, как волны, как девятые валы или как жернова, и снова, как валы, с удивительной впадиной, где затаился коварный пупок.

О, я знаю, он хочет вырваться, выпрыгнуть, как зверек, и я перед ним в размерах совершенно соизмерим, и все эти мои жалкие потуги, которые только и могут быть с ним соотнесены, если переводить их во что-то телесное, и я ною в предвкушении испытания, во мне оживают тонкие вибрации и дрожат невыразительные поджилки.

И вот, подломившись в пояснице, я поднимаю свой фаллос – он один лишь с тобой сопоставим, совпадает в полночных размерах, он – мой труд, мое мученье, мой червь, мой непостижимый багаж, остальное не в счет.

Обычно я тащу его на прицепе, как бурлак автомобиль, но час пробил – и вот теперь я поднимаю его, накачивая кровь.

Он встает, и ты на него садишься.

Я – паук, ты – паучиха.

Это сон.

Я тут недавно ковырял свой пупок, выяснял, как там дела. Сидел перед телевизором, смотрел новости и упражнялся.

Я новости смотрю раз в неделю, чтобы знать, в какой стране я все еще нахожусь, и ковыряние пупка к этому делу необычайно подходит.

Нет! Можно, конечно же, и не ковырять, но так уж у меня повелось: как только замелькали на телеэкране знакомые телеведущие, я сейчас же нахожу пупок и начинаю его очищать – точь-в-точь самка кенгуру перед своими микроскопическими родами.

Жена мне говорит: «Вот ты там доковыряешься когда-нибудь», – а я ей: «Я по-другому новости смотреть не могу», – она мне: «Брось, я тебе сказала!» – а я ей: «Как же я брошу, если нас, может, сейчас в международную торговую организацию примут». – «Перестань!» – «Не могу. Буш Путина к себе на ранчо затянул. Я нервничаю». – «Дырку просверлишь!» – «Сейчас брошу. Они только с договором по ПРО нас бортанут, и я сейчас же уложу пупок на место». – «Занесешь туда грязь». – «Как раз наоборот: я ее выношу», – и так далее.

И тут я там нахожу какой-то шов. Маленький такой шовчик. И нитки торчат. Я потянул – больно. Меня даже бен Ладен перестал интересовать. Говорить жене или не говорить? Решил сначала сам разобраться. Еще подумает, что я спятил. Потянул – больно. Мне же не так давно операцию делали. Но делали мне во рту.

И при чем здесь пупок? Потянул – черт!.. Я тогда под наркозом лежал и, может, мне заодно… да нет, чушь собачья. Тяну – ой!.. Тихонько: «Ната… а вот когда человек родился… у него в пупке нитки могут навсегда остаться?» – презрительное молчанье.

Глупость какая-то. Тяну – вот зараза! «А ты не знаешь какие-нибудь случаи, когда вдруг обнаруживается…» – «Что?» – «Что в пупке…» – «Еще одно слово, и я тебя укушу», – она думает, что я… «Что там у тебя? Ну-ка, дай посмотрю», – она наклонилась к моему животу. Я только горестно вздохнул. Сейчас найдет и как дернет.

«Ничего не вижу». – «Там такой маленький». – «Где?» – «В середине». – «Нет ничего».

И вот картина: я лежа, упершись подбородком в грудь, пытаюсь рассмотреть свой пупок, и жена смотрит туда же. Потом я сел: действительно, ни шва, ни ниток, и жена туда чуть ли не носом лезет. Почудилось мне, что ли? Все нервы (жена все смотрит), нервы (смотрит).

И тут мне приходит в голову мысль: а не окунуть ли мне ее головой в пупок; расположена она очень удобно, и все можно будет свести к шутке.

И я ее окунул. Что потом было! Самое безобидное, что я услышал в свой адрес, так это: «Дурак».

Ну и ладно.

А пупок я больше не ковыряю.

– Боже мой, как я люблю кораллы! Как я люблю эти природные ажурные драгоценности из подводного царства! Эти сапфиры и изумруды военно-морские, – сказал бы я, если б не знал совершенно, как выглядят сапфиры и изумруды! А как я люблю добывать кораллы! То есть я люблю отпиливать, отламывать, откусывать и набивать мешок. А потом их кидают в кастрюлю и варят, чтоб убить в них всякую жизнь. Ибо! Ибо хороша и не жизнь вовсе, хороша только застывшая смерть коралла, выставленная где-нибудь в склеротическом шкафу у Главнокомандующего всеми родами, из-за чего я люблю ползать с напильником по дну в спортивном костюме, одетом исключительно ради того, чтоб не оцарапать себе жопу, в ластах и маске, – и это меня не тяготит.

– Болтун.

– Кто? Я? Вы ко мне несправедливы, етит твою мать, сэр, – говорил Серега Потапов, лейтенант Военно-морского флота, своему лучшему другу Вовке Клемину, который вез его и с ним еще пятерых матросов на коралловые острова. Нужно было добыть эту дрянь для Главного штаба, а для этого нужно было подойти к островам.

А как к ним подойти, если на 20 миль в округе глубина только полтора метра, а ты на эсминце, ну, скажем, «Блистательный»?

Значит, надо встать где-нибудь в приличном месте на якорь и до островов отправиться на катере, набив его предварительно любителями кораллов, которые назначаются через пять минут после того, как тебе пришла в голову мысль об их добыче. Выбрать где-нибудь островок с пальмой, чтоб они там от жары совершенно не протухли, и оставить их на целый день, после чего забрать уже вместе с кораллами, не позабыть бы то место.

– Это я-то болтун? Все! Я не могу находиться с этим пустым, неинтересным человеком на одном борту! Меня сейчас стошнит от этой лжи ему прямо на тапочки. Или я брошусь в пучину, как это делали при оскорблении все нормальные люди. Орфей, например. Сейчас. Где мои ласты для выпадения в пучину? А?

– Слушай, заткнись!

– Да я бы заткнулся, если б я нашел в этом бедламе свои ласты. А что я без ласт? Без ласт я ничто. Я никто без ласт, как сказал Одиссей Поликлету или Полифему, точно не помню. А ты не помнишь?

– Нет.

– Я же без ласт утону. И без маски тоже. Они поддерживают во мне натуральную положительную плавучесть, потому что отрицательной у меня и так навалом. Старпому же не объяснишь, что я почти не умею плавать. Им бы только назначить человека откусывать эти вонючие кораллы, а как он будет их откусывать – им же совершенно наплевать. И все бы ничего, если б я мог держаться на поверхности. Я бы откусывал, клянусь эпидермой, для чего я даже взял кое-что: старые пассатижи и напильник, потому что не зубами же их откусывать, кость полосатика. Но теперь я утону. Точно. Пассатижи утянут меня на самое дно. Заголовок в газете «Бешеный кашалот»: «Лейтенанта утянули на дно пассатижи». Звучит траурная музыка, вокруг бабы в черном крепе от нетерпения перебирают ногами, еды для поминок полно. Ах, вот они, мои ласты дорогие, ласточки мои резиновые! Нашел! Их завалили тут всяким дерьмом всякие недоумки. Вот они, мои любимые! Вот они, мои хорошие! Теперь не утону.

– Серега!

– А?

– Ты заткнешься?

– Теперь да!