– Ну, ты, конечно! – голос был строг. – Чего ты там сидишь?

Звук шел непонятно откуда, и механик, отвечая, на всякий случай робко обращался к водной глади.

– Так ведь… корабля-то… нет.

– А где он?

– Ушел… кораблик…

– Совсем?

– Ну да… совсем…

– А куда он ушел?

Они разговаривали бы так еще очень долго, если б за спиной у Матвеича не раздался, наконец, дьявольский хохот.

Матвеич обернулся в ужасе, как если б ему предстояло узреть преисподнюю.

И о, счастье!

В ту же секунду он нашел свой корабль.

Алмаз

Знаете ли вы, что такое полная географическая невинность?

Полная географическая невинность – это когда моряк на карте плачет и не может найти Америку.

А высшая степень все той же невинности? Это когда проходим Гибралтар и я говорю сигнальщику: «Вот ведь в точку попали! Слева – Европа, а справа – Африка», – а он смотрит на меня, вытаращив глаза, и говорит одно неприличное слово, которое в обычной, гражданской жизни можно заменить только тремя: «Ладно вам привирать».

А как радовался мой матрос из далекой Сибири, когда он первым понял, что такое «десять в минус десятой степени»?

Он был просто счастлив. У него не было сил сдержать себя, он засмеялся и тут же дал подзатыльник тому своему товарищу, до которого это пока не дошло, после чего он сказал ему: «Ну ты и бестолочь!»

А потом мне прислали Алмаза. У Алмаза в графе «специальность» стояло «киргиз».

И по-русски он знал только два слова: «шестнадцатый склад».

Алмаз был человеком потрясающей доброты и всю жизнь прослужил на камбузе.

А он так хотел быть дозиметристом.

Когда он попадал-таки на свое родное ЦДП, он садился в кресло, и лицо его обретало покой.

Как-то он пришел на моей смене как раз перед докладом в центральный.

А мне до смерти надо было в гальюн.

Я усадил Алмаза перед пультом и сказал, показывая на каштан: «Когда отсюда скажут: «ЦДП!» – ответишь: «Есть, ЦДП!» А если скажут: «Есть, пульт!» – доложишь: «На ЦДП замечаний нет!» – после чего я кубарем слетел по трапу в гальюн.

А центральному захотелось открыть переборочные захлопки.

«ЦДП!» – Алмаз сидел перед пультом, спокойный, как внучатый племянник Будды.

«ЦДП!» – «Есть, ЦДП!» – «Открыть переборочные захлопки по вдувной!» – «Есть, ЦДП!» – сказал Алмаз и отвернулся от каштана. Захлопки он, конечно, не открыл. Он даже не знал, что это такое.

«ЦДП!» – «Есть, ЦДП!» – «Открыть переборочные захлопки…» – так они общались минут пять, пока я пребывал на дучке.

«ЦДП!!!» – орал центральный. «Есть, ЦДП!» – отвечал ему великолепный Алмаз. Наконец центральный не выдержал: «ЦДП! Что у вас там происходит?!» – слова эти были новые, и Алмаз решил, что пора воспользоваться второй частью разрешенной ему фразы: «На ЦДП замечаний нет!»

Как-то с нами пошел доктор из института. Он всех матросиков заставлял проходить психологические тесты, заполнять таблицы. Ночью поднял Алмаза после смены на камбузе таблицу заполнять – крестики-нолики ставить. «Я ничего не знай!» – сокрушался Алмаз. Самым близким для него человеком на корабле был я, и он явился сокрушаться ко мне.

«А что тут знать? – сказал я. – Тут же крестики надо ставить! Вот и лепи!»

Алмаз повеселел и принялся лепить крестики.

«Стой! Ты подряд-то не лепи. Ты их ноликами разбавляй»

Алмаз стал разбавлять. Когда он почти закончил, я его опять остановил: «Парочку оставь. Доктор спит уже? Хорошо! Сейчас ты его поднимешь и скажешь, что как раз в этом месте ты ничего не понимаешь».

Алмаз – человек с юмором, он криво усмехнулся и отправился будить доктора.

О смехе

Все, что я здесь расскажу о смехе, когда-то уже было сказано.

Великим или мелким. Мыслителем или не мыслителем.

Например, Гоголь считал смех – порядочным человеком.

И это правильно, потому что порядочный человек всегда ко двору.

Мироздания, конечно.

А смех есть великое приобщение к тайнам того же мироздания.

Так говорили древние.

И еще они говорили, что время смеха не засчитывается в жизнь.

То есть уже древние интересовались смехом и пытались понять, разгадать, объяснить и себе и окружающим его феномен.

А действительно – как, почему, отчего? – возникают все эти судорожные всхлипывания, содрогания, встряхивания всего организма?

Они возникают от понимания – это тоже кто-то сказал. Так оно на человека действует, понимание или подсоединение ко Всеобщему Знанию.

А при подсоединении возникает перепад, может быть, напряжения, которое отнюдь не губительно, оно даже полезно, потому что губительно как раз существование вне этого подсоединения и перепада.

И человек вдруг понимает устройство.

Чего угодно.

Что вызывает смех.

Смех посрамляет пафос. Да-да, он его подстерегает и посрамляет. То есть показывает всем его полный срам. А срам у пафоса всегда полный, потому что я нигде не видел незначительный срам пафоса, недосрам или полусрам. Нет! У пафоса всегда срам полный. Как обвал в горах, который не может быть недообвалом или полуобвалом.

Но, посрамляя, смех не уничтожает пафос.

Отнюдь.

Он его подстригает, не дает ему разрастись.

Потому что пафос-переросток – это уже пошлость, а пошлость – неправильно понятая ценность (одно из определений).

Значит, смех позволяет пафосу существовать, постоянно указывая на его тщетность в виде некоторого газона, радующего глаз, и тем самым смех делает все ценности правильными.

Если они ценности.

А не какая-нибудь там лабуда.

То есть смех – это правильно. Это хорошо. Это должно быть. Чтобы жить. Чтоб не умереть. Необходимо. Не завтра, а сейчас. Всем. Как воздух. Да. А вы думали? Если вообще думали. Очень. Нужен. Чтоб не вылететь из цепи случайностей, возникающих по вине особого многомерного, многогранного устройства Вселенной.

Когда в него, в это устройство, влезают со своим убогим трехмерным воображением всякие недоумки и пытаются ножницами отхватить от ее, Вселенной, подола кусочек, чтобы выкроить из него свой миф.

И тут появляется смех.

Смех позволяет увидеть себя со стороны и тем оправдать свое существование.

А как по-другому доказать себе, что ты существуешь? Только посмотрев в зеркало, скорчив себе рожу, завопив при этом: «Молчать! Право на борт! Молчать! Право на борт!»

Вот так и возникает смех – великое понимание невеликих вещей.

Пафос и эрекция

В этом мире связано все.

Особенно пафос и эрекция.

А почему?

Потому что в свое время на Олимпе среди красавцев затесался один очень вредный божок.

Его звали Пафос.

Его боялись все, потому что он отвечал за эрекцию.

И он мог лишить этого ценного качества любого бога.

А действительно, что за пафос, если нет эрекции? Кудри, грудь, руки, ноги и прочее – и вдруг без вот этого. Без эрекции. Для чего же тогда кудри и грудь?

Его даже Зевс боялся.

Пафос действовал всегда исподтишка, и всегда все обнаруживалось в самый неподходящий момент.

«Ах ты!..» – восклицал Апполон, открывая в себе подобное недомогание, после чего он начинал вспоминать, что же он такое наговорил в течение дня.

Дело в том, что Пафос терпеть не мог, если кто-то говорит торжественно или велеречиво.

То есть он терпеть не мог ложный пафос.

И какая перед ним разновидность пафоса, ложная или натуральная, – это, извините, тоже решал только он сам.

А потом он делал так: опля! – и бедняга на сегодня свободен.

«Злобный заморыш!» – говорил в таких случаях Зевс, но ничего не мог поделать.

Зевс не мог отменить свой собственный дар.

Ведь именно он наградил Пафоса подобной способностью, потому как громы и молнии – дело хорошее, но всегда хочется чего-то не совсем обычного.

А хотите необычного – получите.

Причем закон распространялся на всех, в том числе и на Зевса (Зевс в этих делах был известный демократ).

Все это пришло мне на ум, когда ночью позвонил мой давнишний приятель, а ныне министр, скажем, мультуры.