В автономке ты привык к одному воздуху, а здесь – другой. Свежий. И кислороду больше. У нас в походе редко выше девятнадцати процентов, а на воздухе – двадцать один. Укладывает в момент.

Сходил после автономки пару раз в поселок чапающей походкой, поваландался на пирсе парочку дней, вышел опять в море – готово. Мертвый. Не разбудить.

А если вы интересуетесь, почему у нас после похода такая походка, так мы вам расскажем, что это от ослабления связок. Связки голени, голеностопа слабеют, потому что в походе как ни ходи, все равно в сутки проходишь только восемьсот метров.

Хорошо, если на берегу нога в ботинке не подвернется. А если подвернется, то распухнет – ботинок будешь резать.

А еще болят кости ног. Отвыкли ходить.

В Северодвинске я сразу пошел в библиотеку, в читальный зал. Я там читал сказки Андерсена. На меня смотрели как на дурака.

После меня вошли два лейтенанта и попросили подшивку журналов «Вокруг света». Молодые, смеются.

А еще я читал Ахматову. Все, что нашел. Жадно.

С нами в последнюю автономку ходил прикомандированный доктор. Звали его Женя. Сокращенно доктор «Же». Просто у нас своего доктора давно не было.

Сначала у нас был Демидов сорока двух лет, но в авто– номке у него случился инфаркт. Командир упросил его потерпеть до берега.

Это была наша первая автономка, и командиру важно было ее не сорвать досрочным возвращением – у него наклевывалась Академия.

А положено же как? Положено доложить, что на борту больной, для чего надо всплыть, дать радио, а это потеря скрытности, срыв боевой задачи.

Вот Демидов и терпел.

После него много побывало у нас докторов. Все со своими тараканами: кто-то пьяница, кто-то просто дурак.

А дали молодого врача – он пошел и на чердаке в Мурманске повесился. Месяц искали.

Потом замкомандира дивизии на вопрос командира о прикомандировании на поход доктора неизменно отвечал: «Нечего было своего вешать».

Это он так шутил.

Когда появился Женя, или «доктор «Же», мы все хором подумали, что еще один чудик.

Но Женя был славный. Хороший парень, трудяга. В любое время примет, перевяжет.

У нас же матросы сонные на вахту бредут, а на лодке штырей всюду торчит – видимо-невидимо.

Ну и бодались. Потом вся башка в крови.

А Женя зашивает. Я бы этих конструкторов об каждый такой выступ головой лично бы бил. До крови. Есть у меня такая мечта.

Мы с Женей любили болтать. Он, оказывается, тему диссертации себе присмотрел, и уже по ней работает.

Название – самое безобидное. Что-то такое: «Соотношение труда и отдыха».

На первый взгляд – чушь.

Я ему тогда так и сказал, а он на меня посмотрел внимательно и начал рассказывать. Вот его рассказ вкратце.

«В земных сутках – двадцать четыре часа. Давно это повелось. Примерно несколько миллионов лет, может больше, и все живое на Земле привыкло к двадцатичетырехчасовому циклу. Где бы ни было земное существо: в космосе, на земле, в воздухе, под землей, под водой – у него внутри биологические часы. Двадцать четыре часа.

Например, на орбите у космонавтов солнце всходит и заходит каждые сорок пять минут. И была мысль сделать им восемнадцать часов работы, а двенадцать – сна. Не получилось. Не захотел организм.

Организм хочет, чтоб ты уложился в двадцать четыре часа.

Если у тебя вахта четыре часа, а потом, через восемь часов, еще четыре часа, организм решает, что у тебя двенадцатичасовой рабочий день, и он начинает перестраиваться. Он начинает ломать свои собственные часы – все летит к черту. Нервная система дает сбои. Отсюда депрессии, нервные срывы и прочие радости.

Организм хочет двадцать четыре часа. То есть ты заступаешь на вахту один раз в сутки, и это будет не четыре, а шесть часов. У тебя должна быть не трех-, а четырехсменка. И спать ты должен не два раза по четыре и не сперва шесть, а потом два, а восемь часов подряд. А если не получается, то сокращайте плавание. Два месяца – это предел.

Американцы плавают так: шестьдесят суток, потом пришли, семьдесят пять суток – отпуск с санаторием за государственный счет с семьями под наблюдением врачей – потом двадцать суток на то, чтоб вспомнить в учебном центре, что ты подводник, и опять в море на шестьдесят.

Как плавают наши, ты знаешь. Двести двадцать – сорок – шестьдесят суток ходовых в году, а подряд может быть сто – сто двадцать, а отдых может быть в следующем году.

Человек, получается, самый надежный на лодке болт. Не обращал внимания на лица людей после автономки? Правда, кажется, что они не в себе?»

Правда. У нас в сорок лет можно выглядеть на пятьдесят, а в сорок пять быть уже покойником. И все это время быть «не в себе».

«Через шестьдесят суток плавания на английском торговом флоте любой считается недееспособным. Его подпись на банковских документах должна быть удостоверена еще кем-то. И это закреплено законом. А у нас что закреплено законом?»

У нас? Если у нас подводники ходят по двести с лишним в году, и это, получается, законно, то надводники могут укатить на четырнадцать месяцев. А про рыбаков мне рассказывали, что «путина» у них может продолжаться целый год, а потом человек выходит на верхнюю палубу с чемоданами, говорит всем: ну, я пошел домой, и падает в винты. Много таких было случаев.

Как-то на моем веку создали лодку-катамаран, «Акулу», здоровенную дуру. На ней оборудовали комнату отдыха, сауну, бассейн, и на этом простом основании решили им сделать автономку в сто двадцать суток.

В поход пошли медики. Они брали кровь на анализ у всего экипажа. Они выяснили, что на сто двадцатые сутки кровь подводника меняет свой состав. «Акулам» оставили девяносто суток автономости.

«У американцев отдых после автономки должен превышать время, проведенное в автономке, а у нас «полное восстановление» наступает через двадцать суток, которые можно провести «при части» – дивно, не правда ли?

А ты знаешь, что я меряю температуру моряков сразу после сна и в первый час после заступления на ночную вахту? Она еще час после заступления держится на уровне тридцать пять градусов: человек, стоя на вахте, еще час спит. У него спит сердце, желудок, голова – он весь спит. Как же он несет вахту, если не помнит, что он делает?

Но это моряки, матросы срочной службы, молодежь. Он отслужил три года – и домой.

А офицеры и мичманы? Через несколько лет такой службы температура тела все время находится на уровне тридцать шесть градусов. Не тридцать шесть и шесть, а тридцать шесть. О чем это говорит? Организм включил самосохранение. Он понял, что его убивают, и включил режим, при котором он может выжить.

Что потом? В конечном итоге, человек не отвечает за свои действия. Это можно назвать «шизофреническими явлениями», или я это еще называю «наведенной шизофренией». Она проходит, но потом.

Вспомни, были ли случаи странного поведения в автономке?»

Были. Мне рассказывали, что у соседей в походе случилось вот что: в конце похода торпедисты запросили у командира «добро» на проворачивание машинки ТПУ (торпедопогрузочного устройства). Он разрешил. Через некоторое время акустики доложили: странный звук. Лодка начала искать источник звука, отворачивала, прослушивала кормовые углы, потом нашли – звук из первого отсека: эти орлы сидели и ножовкой по металлу отпиливали кусок ТПУ – им показалось, что она большая.

«Да. Человеку кажется, что все он делает правильно».

А сколько раз при пожаре вместо огнегасителя (система ЛОХ) в горящий отсек давали ВВД – воздух высокого давления? Кучу раз. Причем дается ЛОХ из центрального старшиной команды трюмных, а это человек грамотный и он до последнего уверен, что дал не ВВД, а ЛОХ. А там клапаны разные. Даже по внешнему виду.

«Человек не отличает явь от сна».

Точно. Один раз в середине автономки ночью в центральном появился штурман в шинели, в ботинках, шапке, застегнутый на все пуговицы. На вопрос старпома: куда это он, тот сказал, смутившись: «Домой. Прошу разрешения наверх».