Бог с ней, с авиацией, но полковники, расположившись напротив, не только не обратили на коменданта никакого внимания, они еще, рассевшись, немедленно поставили на стол две бутылки коньяка.
Полуденная пленка спала с кошачьих глаз коменданта, он чуть не подавился компотом, и ноздри у него задышали, как у сивки-бурки.
– Товарищи полковники! Прекратите! – сказал комендант, а соседний столик на это никак не отреагировал.
– Товарищи полковники!.. – опять ничего, если не считать того, что седовласый обернулся и сказал буднично:
– Не мешайте обедать.
– А я не с вами разговариваю. Товарищи полковники!.. – коменданта мог теперь остановить только танк. И танк появился.
– А вы мешаете обедать! – седовласый чуть повысил тон.
Ресторан замер. Существует некоторое математическое ожидание ужаса, которого начисто лишены коменданты.
– ПА-ДАИ-ДИ-ТЕ СЮ-ДА! – сказал седовласый тоном, понятным всем Вооруженным Силам.
Комендант что-то почувствовал, но не до конца. Он подошел. Седовласый достал документ и сунул его коменданту.
– «Маршал авиации… заместитель Министра обороны…» – вот теперь он почувствовал все до конца, и конец тот у него в глазах завиднелся. Лицо отупело по стойке «смирно», глаза навылет.
– Есть! – взвизгнул он и совершил головой роющее движение. Брось его теперь наземь – выроет канаву. – Есть!
– У вас есть с собой записки об арестовании? – спросил его седовласый.
– Есть! – взвизгнул комендант. – Есть! Есть! – его заклинило.
Седовласый написал в записке: «Командующему! Комендант арестован за нетактичное поведение в ресторане!»
– Идите! – сказал седовласый.
– Есть!
Комендант вышел из ресторана приставными шагами.
На лбу у него немедленно появилась еще одна зарубка.
Последняя. На всю жизнь.
ГИГИЕНА
Ах, как хорош север летом, когда тугие лучи солнца бьют и бьют сквозь внезапно набежавшую тучку и освещают тундру – мох, ягель, кустики березы и озера, озера до горизонта – маленькие, мелкие, и такие, и большие, и глубокие, как расщелины.
И скалы, сверкающие вкраплениями кварца, а на них, словно вшитые, лапки брусники, а под скалами голубика, черника, морошка. Вышел на полчаса в тундру – и готово ведро.
И осень хороша – тундра красная, желтая от листьев и голубая и алая – от ягод.
А сколько грибов – пропасть грибов, просто пропасть.
А сколько рыбы – в озерцах, озерах, речушках, речках и в море.
А зимой – лисы-песцы-росомахи-куропатки, и всполохи северного сияния – задрал голову и стоишь-стоишь – неимоверная, невозможная, побеждающая все красота.
Много чего на севере есть, ой как много. Баб только нету.
И вот в отсутствие баб одинокий прапорщик договорился с одним ненцем, что тот за литр спирта ему свою жену на сутки уступит.
Ненец привел жену, а прапорщик ее помыл, нацедив воду с батареи – все равно другой воды нет – в детскую ванночку, потому что мала та девчушка необычайно.
Помыл и незамедлительно выебал самым неординарным образом.
На другой день ненец забрал жену и в тундру отбыл.
Но потом он явился к начальству: «Ваша офицера моя жена помыл, и теперь она заболел. Как оленя пасти?»
Оказалось, что ненки не очень часто моются.
Прапорщика вызвали и сказали ему: «Ну, блядь? Гигиена, на хуй! Как теперь оленя пасти?» А вокруг была тундра – красоты неимоверной.
КОГДА Ж ВЖАРЯТ?
Знаете ли вы, как мы стреляем ракетами? Вы не знаете, как мы стреляем ракетами. Мы ими замечательно стреляем. То есть я хотел сказать, что мы ими неплохо стреляем. Правда, иногда мы может так стрельнуть, что они в Норвегию улетают. Кэ-эк ахнем из всех стволов, а потом – ладонь ко лбу: вглядываемся, высматривая ее на нашем замечательном полигоне, а из Норвегии нам и говорят: «Не ваша ли ракета к нам случайно прилетела и все тут нам всюду каркнула?»
– Нет! – говорим мы. – Это не наша ракета. Наша должна вот-вот у нас на полигоне приземлиться!
– А чего это на ней написано «Сделано в СССР»?
– Х-де? – говорим мы и смотрим, куда показали.
А однажды попали в коровник – не все же в Норвегию попадать. Построил колхоз коровник, поднатужился, а мы – вжик! – и буренки опять на ветру.
Наши, чтоб скомпенсировать урон, нанесенный горячо любимой родине, решили за счет флота отгрохать колхозу новый коровник.
И отгрохали.
И приехал генерал проверять, как отгрохали.
Почему генерал? Потому что на такие дела, с коровником, у нас только генералы ездят.
И идет генерал по тому селу, в котором только что отгрохали, мимо серых, покосившихся избенок, и подходит генерал к коровнику и смотрит на него.
А тут его за рукав – цоп! Обернулся генерал – стоит сзади столетний дед.
– Слышь, касатик! – говорит дед. – Вы вот что. вы эта. когда в другой раз пулять будете, то прицел чуток пониже возьмите, чтоб аккурат по моей избенке вжарить.
– Это еще зачем? – спрашивает генерал.
– Плоха у меня избенка, того и гляди сама рухнется, а у колхозу не допросишси, а вы вот, хоть и вжарили нашим, теперь вона какой коровник отгрохали, чистый санаторий!
Посмотрел генерал на деда, прямо в серые дедовы водянистые глаза, и увидел генерал столько униженной тоски, столько наивности и печали, что не посмел генерал тому деду отказать.
– Обязательно, дед! – сказал генерал. – Как в другой раз вжарим, так аккурат по твоей избенке, а тебе телеграмму отобьем, мол, ховайся, дед, пришел твоей избенке конец.
Расчувствовался дед, и генерал тоже расчувствовался.
Обнялись они с генералом по русскому обычаю и поцеловались троекратно.
С тех пор ждет дед, когда по нему вжарят. Очень он на того генерала надеется.
КУРЛЫК-КУРЛЫК
Север, север, север, мгла.
Полярная ночь, и сияние тоже полярное.
Поземка – о, Господи – и уж такая поземка, такая, что кружит и вьется так, что к маме не ходи.
Дома. В них свет. Пока он горит.
Почему пока? Потому что подают его с перебоями.
Окно на первом этаже.
Если проникнуть за то окно, то сейчас же попадешь в комнату, почти теплую, где за столом жена – учительница, почти женщина – проверяет тетради.
Она торопится: могут окончательно вырубить свет.
К ней подходит муж и начинает вести нежные разговоры. Он курлычет, курлычет, что твой журавль – курлык-курлык!
Жена, все еще в тетрадях, говорит ему тоном портового грузчика: «Отстань!» – а он не отстает и все еще – курлык!
И тут свет начинает усиленно мигать, мигать, жизнь ускоряется, жена проверяет тетради все быстрей и быстрей, а свет мигает чаще и чаще, а муж все не отстает и не отстает, и тогда у нее под рукой оказывается детский автомат (тяжеленный), сделанный мужем когда-то из неподъемного дерева – помойного топляка – для маленького сына.
Она хватает тот автомат и бьет им шутейно его по голове.
Все.
Потом все поместились в госпиталь.
Он – в качестве потерявшего разум. Она – в качестве терпеливой сиделки.
ПЕРВЫЕ И ПОСЛЕДНИЕ
Когда набирали в отряд космонавтов первых кандидатов, Министр обороны решил, что, поскольку космонавтам особая летная подготовка вроде бы ни к чему, можно набрать народ отовсюду, чтоб потом никому обидно не было. То есть понемножку из всех видов и родов.
Семьдесят процентов офицеров Северного флота захотело стать звездными братьями.
Так как этого добра (братьев) набралось очень много, для их прореживания в каждой базе были созданы специальные медицинские комиссии, которые и проверяли кандидатов на предмет наличия космического здоровья, а также на соответствие их внешности некому космическому стандарту – а то их потом всему миру показывать.
Мелких, кривоногих и со злобными физиономиями отсеивали прямо с порога.
Высоких, как заведомо тупых, тоже не брали.
