Как я устала от всех этих вопросов! С меня достаточно войны, всех тех несчастий, которые она принесла, — всех этих дум и забот о том, чтобы все было, как следует, чтобы войска, раненые, калеки, семьи и беженцы ни в чем не нуждались! Я буду с большим нетерпением ждать твоей телеграммы, хотя многого ты все равно не можешь в ней написать.

Я рада, что мои длинные письма не наскучили тебе и что тебе приятно их читать. Я не могу не беседовать с тобою, хотя бы на бумаге, иначе уж слишком тяжела была бы разлука и все остальное, что меня терзает. Гр. телеграфировал, что Суслик должен возвратиться, и дал нам понять, что Хвостов подойдет. Помнишь, Он однажды ездил к нему в Нижний Новгород (я думаю, по твоему желанию). Я так жажду, чтобы, наконец, дела приняли благоприятный оборот и чтоб ты мог целиком отдаться войне и интересам, с нею связанным.

Что ты думаешь относительно того, что я тебе писала по поводу Иванова, как помощника, и относительно того, чтобы Ал. не нес всей ответственности, если ты будешь время от времени уезжать сюда или на смотр войскам? Мне бы хотелось, чтобы это последнее ты предпринял поскорее, но экспромтом (en passant), без приготовлений, на автомобиле, из какого-нибудь людного места. Ведь никто не обратит внимания на 2, даже на 3 автомобиля, и ты сможешь обрадовать и себя и их.

Ксения и Сандро завтракали, тетя Саша придет к чаю, а потом, я думаю, мне нужно будет пойти на вынос тела Арсеньева, тем более что это недолго, а завтра на похороны к Знамению.

Я очень рада, что цветы прибыли свежими — они так веселят комнату, а главное, они вынуты из моих ваз с любовью и нежностью. Мне интересно знать, спросил ли ты Щербатова, что он хотел сказать, когда уверял тебя, что в газетах ничего не будет печататься относительно московских речей, — ведь на деле было помещено все, что они хотели. Трус!

Я выбираю фотографии с тем, чтобы напечатать к Рождеству альбом с благотворительной целью, такой, как у тети Аликс[453]. Я думаю, он хорошо разойдется, подобно тем маленьким альбомам с моими фотографиями, которые тотчас же были распроданы здесь и в Крыму.

Прокатилась с А., М. и Ан. в Павловск. Погода была восхитительная, солнце светило, и все блестело, как золото. Прямо наслаждение такая погода! Первым делом я поставила свечи перед иконами Богоматери и св. Николая у Знамения и горячо помолилась за тебя. Церковь как раз чистили, убирали пальмами и синими коврами для похорон бедного старика — Арсеньева. Тетя Саша пила чай и без конца болтала, но без всякого злословия. Но я не могла долго пробыть с ней, так как хотела пойти вместе с Ольгой на вынос. Само собой разумеется, из-за старухи мы опоздали, и его уже выносили, так что мы прошли за ним вместе с Наденькойдо улицы, где гроб поставили на катафалк, и затем вернулись домой, так как завтра пойдем на похороны. На выносе были Степанов, посланный Эллой, Скарятин, ее старый брат, Балашов, два сына, Бенк., Путятины, Небольсин и 2 офицера морского корпуса. Наденька утром была со мной, говорила без умолку и не плакала, была очень ласкова и признательна. Она спрашивает тебя, могут ли они с братом остаться в маленьком доме, в котором они так долго жили вместе с родителями, могилы которых находятся в Царском Селе. Не правда ли, это можно, хотя бы на первое время, как ты думаешь? Элла писала и просила меня передать тебе, как много она думает о тебе, как постоянно горячо за тебя молится. Посылаю тебе ее бумагу, прочти и разберись в ней, пожалуйста! Воейков также может это сделать или, еще лучше, кто-нибудь из твоего нового штаба. Мне она больше не нужна.

Как хотелось бы улететь куда-нибудь вместе и забыть обо всем — так устаешь порой! Правда, дух бодр, но все эти толки внушают отвращение. Я боюсь, что Гадон[454] играет на Елагином плохую игру, так как мне передают, что разговоры, которые там ведутся против нашего Друга, — ужасны. Старуха Орлова слышала это, она знает некоторых дам, которые там бывают. Когда ты увидишь бедную матушку, ты должен твердо сказать ей, как тебе неприятно, что она выслушивает сплетни и не пресекает их, и что это создает неприятности. Многие, я в этом уверена, были бы счастливы восстановить ее против меня, — люди так низки! Как бы мне хотелось, чтобы Миша мог помочь нам в этом! Дорогой мой, катаясь в П., встретила несколько казаков; я люблю их не только ради их самих, но и потому, что они тебя видели, защищали и сражались за тебя.

Должна кончать, мой любимый. Всемогущий Бог да благословит, защитит и направит тебя теперь и всегда!

Целую тебя с бесконечной нежностью и безмерной любовью, твоя навеки

Солнышко.

Ксения выглядит лучше, — ничего интересного они не рассказали.

Я так беспокоюсь, как все сошло.

Царское Село. 17 сентября 1915 г.

Мой родной, любимый,

С чувством величайшего облегчения прочла я твою дорогую телеграмму, в которой ты говоришь, что заседание с министрами сошло благополучно, и что ты имв лицо твердо сказал свое мнение. Господь вознаградит тебя за это, мое сокровище. Ты не можешь себе представить, как тяжело не быть с тобою в такое время, не знать, что обсуждается, и слышать здесь одни ужасы!

Милый, Хвостов был опять у А. и умолял, чтоб я приняла его, поэтому приму его сегодня. Из всего, что он сказал ей, видно, что он отлично понимает положение и думает, что с умением и умом можно будет все наладить. Он знает, что его дядя и Горемыкин против него, так как боятся его, потому что он очень энергичен. Но он больше всего предан тебе и поэтому предлагает тебе свои услуги. Попробуй, посмотри, не может ли он помочь. Он очень уважает старика и не захочет пойти против него. Он уже раз вовремя остановил запрос о нашем Друге в Думе, теперь они намерены опять обсуждать этот вопрос в первую очередь. С. и Щ. клевещут так много на Григ. Щербатов показывал телеграммы твои, нашего Друга и Варнавы многим лицам. Подумай, какая гадость (про Иоанна Макс.)!Это были частные телеграммы! — Хвостов и Варнава это рассказали. — Как они смеют брать телеграммы? Ведь чиновники на телеграфе приносят присягу. Следовательно, это сначала пошло через Джунковского, губернатора, Щербатова и Самарина (именно как мне В. уже сказал). Он хочет положить этому конец, знает все партии в Думе и умеет с ними говорить. Он предлагает своего дядю (министра юстиции) на место Самарина, так как он очень верующий и хорошо знает церковные дела, а на его место сенатора Крашенинникова[455], которого ты послал в Москву для ревизии и которого все очень хвалят. Теперь, когда и Гр. советует взять Хвостова, я чувствую, что это правильно, и поэтому приму его. Он страшно перепугался, когда прочел в вечерних газетах, что Крыжановский (так ли его имя?) уехал в ставку, — он очень дурной человек, он тебе всегда сильно не нравился. Я это сказала старику. Сохрани Бог, чтобы он не вздумал советовать взять его опять!

Просмотрел ли ты произведение Хвостова? Приезжай как можно скорее и произведи смены, а то они продолжают подкапываться под нашего Друга, а это большой грех. Он не будет заигрывать с печатью, как Щ., а, напротив, будет следить за ней и не допускать вредных статей. Меня с ума сводит быть в неизвестности относительно того, что ты думаешь и решаешь, — это такой крест — переживать все издали! А, может быть, ты не предпримешь никаких перемен до своего возвращения, и я только напрасно мучаюсь? Телеграфируй хоть одно слово, чтобы успокоить меня. Если министры не сменены, телеграфируй: “перемен пока нет”, и если решил насчет Хвостова, напиши: “я помню про Хвост”, а если нет, то: “не надо Хвоста”. Но дай Бог, чтобы ты был хорошего мнения о нем! Я его принимаю, потому что он просит этого поскорее, — не знаю, почему он верит в мою мудрость и помощь. Это только доказывает, что он хочет служить тебе и твоей династии против этих разбойников и крикунов.