Надя выбралась из сугроба, отряхнула с одежды снег, вышла на тропинку и заспешила к городу, оглядываясь, нет ли погони.

За ночь ветер переменился. С низовьев Урала потянуло теплом. Над городом поплыли редкие, разорванные облачка. Понизу то и дело накатывались обрывки тумана: он то густел, местами совсем проглатывая дома, то вдруг растекался в разные стороны, а на землю поглядывало слабое, словно смущенное своим бессилием, солнце.

Кобзин стоял на крылечке и полной грудью вдыхал потеплевший воздух. Зима, конечно, еще зима! До весны немало осталось, но все же приятно, когда после пурги и морозов на улице вдруг потеплеет.

Над городом разливался гул колоколов, звонили во всех шестнадцати церквах.

Кобзин сначала удивился: почему спозаранку так дружно гудят колокола, но потом вспомнил — сегодня крестный ход. Не по душе ему была затея монастыря. В городе тиф, а тут может быть скопление народа. Однако запретить крестный ход, как советовал и упорно настаивал на том командир отряда Аистов, комиссар не согласился: он знал, как в городе сильно влияние монастыря.

Издали донеслось протяжное пение. Кобзин прислушался. Да, не иначе как крестный ход направляется в эту сторону. Он был уверен, что с молебствием, как обычно, пойдут по главным улицам города и на том будет положен конец, а они, оказывается, прошли весь Форштадт, привокзальный поселок и теперь держат путь к Хлебной площади. Пусть, им виднее. Жаль, конечно, людей, слабые, плохо одетые — попростуживаются, и тиф найдет новые жертвы.

В воротах показался Аистов в кожаной куртке нараспашку. Он остановился возле часового, о чем-то поговорил с ним и направился к Кобзину.

— Здорово, Петр Алексеевич! Наслаждаешься монастырским хором?

— Да вот слушаю. Давно уже не слышал церковных песнопений, — невесело улыбнулся Кобзин.

— И во все колокола шпарят, звонят, будто на пасху. Скажи мне, чему они радуются?

— Видно, у них есть на то причины. Ты же знаешь, наша печаль — их радость. Как там, много народа собралось?

— Я не видел. Посылал ребят, говорят — тысячи. Ну, насчет тысяч я сомневаюсь, но несколько сот наверняка будет. Ты не прибавил часовых у штаба?

— Думаю, ни к чему.

— Я так и предполагал. Эх ты, святая душа. Нет, я, брат, везде посты усилил.

Возле часового у ворот остановилась небольшая группа людей. Позади них — Семен Маликов с наганом в руке.

— Ты смотри, что там такое? — спросил Кобзин.

— Кажется, Маликов выудил крупную рыбу. Я посылал ребят на толкучий рынок, чтоб пошарили спекулянтов.

Кобзин приложил ладонь ко рту и прокричал:

— Маликов, что у тебя?

— Да вот подлюгу одну поймал. Прямо на горячем накрыл, шкуру собачью.

— Ну-ка давай его сюда, — пригласил Кобзин.

Вместе с Аистовым они прошли в кабинет Кобзина. Вслед за ними вошли Семен, седобородый старик, еще двое мужчин и женщина с самоваром в руках.

— Вот он — спекулянт, Петр Алексеевич, — сказал Семен и подтолкнул к столу пожилого мужчину с розовым, свежим лицом, в драповом пальто, перехваченном синим кушаком.

— Зачем же так, товарищ красногвардеец? — возмутился мужчина. — Прошу выслушать, люди добрые. Никакой я не спекулянт. Я подневольный человек. Можно сказать, приказчик. Вот! Приказчик я...

— Чей приказчик? — спросил Кобзин.

Мужчина сделал вид, что не расслышал вопроса.

— Оглох, что ли? — прикрикнул Семен Маликов. — Или не тебя спрашивают!

— Я, можно сказать, приказчиком был у покойного купца Асхатова.

— Был у покойного, а теперь у кого? — прервал его Аистов. — Купца-то нет. Выходит, все еще от его имени работаешь?

— Чем он торгует? — спросил Кобзин у Семена.

— Хлебом. Шкуры с людей сдирает, — зло бросил Семен и обратился к старику: — Папаша, где ваши часы?

— Ась? — спросил старик и, приставив трубкой ладонь к уху, пояснил: — Слышать я стал плохо.

Наклонившись к уху старика, Семен крикнул:

— Часы! Часы где? — Семен жестами пояснил свой вопрос.

— Часы? Вот они, — старик достал из кармана большие серебряные часы и, догадываясь, что самым старшим здесь является Кобзин, протянул на ладони. — Вот они, мои собственные. Это мне, понимаешь, от адмирала Макарова подарок — за храбрость! Тут все прописано, на часах, на крышечке. Серебряные! Берег, а вот, значит, пришлось на пшенцо.

Спекулянт метнулся к нему и, не в силах скрыть своей ярости, закричал:

— А я у тебя часы просил? Просил? Ты сам с ними набивался. Или я соврал? Ну, говори!

Старик внимательно следил за его губами и беззвучно что-то шептал, затем покорным голосом сказал:

— Верно, набивался! А я и не против. Голод не тетка.

Кобзин подошел к старику и не спеша, отчетливо выговаривая каждое слово, спросил:

— Значит, на пшено часы меняли?

— На пшено, господин комиссар, на пшено. А куда денешься? И жалко, подарок все же, а в доме — ни синь пороху... Что делать? Внучата плачут.

— Сколько он вам давал пшена? — спросил Кобзин.

Спекулянт заюлил перед Кобзиным.

— Не для себя ведь я, — заныл он плаксивым голосом. — Мы люди подневольные. Поимейте в рассуждении...

Кобзин взглянул на женщину — одета кое-как, совсем не по-зимнему, лицо почерневшее, с желтизной, щеки провалились, брови нахмурены; смотрит себе под ноги.

— А вы самовар ему предлагали? — спросил Кобзин.

Женщина зло посмотрела на Кобзина, смело шагнула к нему.

— Вам какое дело, что я кому предлагаю? Как с голоду помираешь, так никто не видит! А тут нашелся добрый человек с пшеном — сразу тебя за горло берут.

— Тетя, тетенька, да вы не кричите, — подступил к ней Семен, — обижать вас никто не собирается.

— А я буду кричать! У меня шестеро по лавкам. Мать лежит — часует... А самовар что? Протянем ноги — не все ли равно, кому достанется?

— Сколько он вам давал? — спросил Кобзин.

— Пять фунтов пшена. Я только говорю — маловато. Ну хоть полпуда бы. — Женщина всхлипнула и запричитала: — Это же мое приданое... Только и богатства в дому, что самовар!

— Пшено он вам отдал? — спросил Кобзин.

— Вот, в платке, — женщина достала из-под полы небольшой узелок. — Только не отбирайте...

— Несите домой. И самовар тоже, — сказал Кобзин. — А этого... — Не закончив, Кобзин сел за стол.

Все ждали, что он скажет.

— Маликов, — приказал Кобзин. — Отведи его в ревтройку. Пусть немедленно разберутся во всем и судят за спекуляцию по всей строгости, сегодня, сейчас!.. И приговор обнародовать тут же.

Спекулянт упал на колени, завопил:

— Господин комиссар, простите! Виноват!

Семен схватил его за шиворот.

— Встань! Смотреть тошно!

Спекулянт что-то говорил, обращаясь то к Семену, то к комиссару.

Кобзин махнул рукой.

— Хватит! Давай, Маликов, отправляй его. Вишь, взвыл! Кровососы! С корнем выдирать такой сорняк.

Когда спекулянта увели, Кобзин обратился к остальным:

— А вы, граждане, можете идти по домам. Вещи остаются за вами. И пшено, которое получили у этого типа. До свидания.

Едва ушли пострадавшие, как в комнату вбежал Семен.

— Петр Алексеевич! Товарищ Аистов! Крестный ход...

— А ты что, испугался? Тоже мне — красногвардеец! — насмешливо бросил Аистов.

— Так они у наших ворот, — не в силах скрыть тревоги, выпалил Семен. — Во двор ломятся. Часовые не пускают, а они — напролом!

Кобзин опрометью бросился на крыльцо.

Вся улица была запружена народом, у самых ворот стояло несколько монашек, окруженных толпой. Виднелись хоругви, иконы и большие церковные кресты, сиявшие на солнце. Какая-то старуха пыталась войти во двор, но ее не пропускали часовые, скрестившие перед ней штыки. Вдруг вперед протиснулась пожилая женщина с иконой в руках, за ней юродивая Мелания. Женщина оттерла в сторону старуху и двинулась, выставив навстречу штыкам икону. Растерявшиеся красногвардейцы разомкнули штыки. Женщина с иконой и юродивая вошли во двор, а вслед за ними потекла густая толпа. Звонкий женский голос запел стихиру, его поддержал многоголосый хор.