Во время крестного хода Иван Никитич не выходил из своей комнаты. Спрятавшись за шторой, он напряженно следил за тем, что происходило на улице, а когда толпа ворвалась во двор, он перебежал к другому окну и, радостно потирая руки, зашептал:

— Жми, любезные, жми, православные!

Он не ожидал, что дело может дойти до большого, но его радовало и то, что толпа готова была расправиться с комиссарами и всякими там ревкомовцами; значит, таких, как он, в городе сотни, а может, тысячи; сидят они до поры до времени да помалкивают, а придет час, снова все вокруг закипит, забушует!

Хотя толпа и отступила перед пулеметом, настроение Ивана Никитича не ухудшилось. Само собой понятно, в крестном ходе почти одно бабье; а были бы мужики, тоже вряд ли поперли бы на верную смерть: любой человек спасует перед пулеметом.

Ничего, посидят еще малость с пустыми животами, полезут и на пулемет.

Появление Нади встревожило и обеспокоило Стрюкова. Почему она не вместе с монашками? Зачем сюда явилась из монастыря? Что ей нужно?

Вскоре двор опустел. Стрюков решил выйти на улицу, но его позвали к комиссару.

В кабинет Иван Никитич вошел степенно, стараясь не выдать своего волнения.

На краешке письменного стола примостился Кобзин и, горячо жестикулируя, что-то говорил сидевшей напротив Наде.

— Игра окончена, гражданин Стрюков, — резко сказал комиссар, едва купец перешагнул порог. — Нашли ваш хлеб.

— Нашли, так и слава богу...

— Прятали пшеницу в монастыре?

— Ежели нашли, то чего же вы меня спрашиваете? Исстари так ведется, нашел — бери.

Вопрос Кобзина показался Стрюкову подозрительным. Возможно, не только не нашли, но даже ничего определенного не знают, а пытаются выудить у него.

На всякий случай, он решил немного поводить Кобзина.

— Только я вам должен сказать, товарищ комиссар, что я ничего не терял, и, стало быть, никто не мог найти. Вот так.

— Я сама видела в монастырских амбарах ваше зерно, пшеницу, — сказала Надя.

— А как же ты узнала, что это мое? Печать там на каждом зернышке или еще что заметила? — издевательски спросил Стрюков и, обратившись к комиссару, решительно заявил: — Моего зерна в монастыре нет.

— Странно! — Кобзин подал Стрюкову исписанный чернилами лист. — Монастырские хозяева совсем другое показывают, читайте. Мне только что доставили.

Стрюков нерешительно взял бумажку. Это была расписка Евпраксии в том, что монастырский хлеб ссыпан в деревянном амбаре, а в каменных хранится зерно, принятое на хранение от купца Стрюкова.

— Ну, что еще скажете? — спросил Кобзин.

Стрюков молча положил на стол ненавистную расписку.

— Так что теперь говорить, — невольно вздохнул он и с горечью подумал: «Вас я понимаю, а вот монастырских, язви их в душу!»

— Так, значит, вы врали, когда я спрашивал о запасах продовольствия? Помните?

Стрюков угрюмо глянул на комиссара.

— Отнекиваться не стану, было! — нехотя сознался он, потом проговорил торопливо и сбивчиво: — Только вы и то поймите — купцу не пристало рассказывать про свои дела. Ну, есть у меня в городе... хлеб. Есть. Вот этот, в монастыре который.

— Сколько там всего вашего хлеба?

— Да так пудов... тысяч с двадцать.

— До возвращения атамана берегли?

— Зачем? — возразил Стрюков. — Торговые дела. Думал, цены могут подняться. Прикажете, велю открыть торговлю. В любой момент.

— Да нет уж, спасибо, — с иронией улыбнулся Кобзин. — Сейчас мы сами как-нибудь распорядимся.

— Или забрать хотите?

— Конфискуем... Нет! — возмущенно сказал Кобзин, обращаясь к Наде. — Хватило же совести скрывать, когда кругом стон стоит!

— Не я этот голод устроил, — буркнул Стрюков.

— А кто же? Кто? — набросился на него Кобзин. — И вы и такие, как вы. Я уверен, что хлеб припрятан и у других купцов. В общем довольно разговоров, — решительно встал он. — Даем вам двадцать четыре часа. Поговорите с кем надо. Если за сутки не укажут, где еще спрятано продовольствие, завтра утром вы будете расстреляны на городской площади как враг революции.

Эти слова, произнесенные жестко и непримиримо, прозвучали для Стрюкова как приговор.

— Так при чем же я? — взмолился Стрюков. — Каждый за себя отвечает.

— А при том при самом. И скажите своим дружкам: если будут саботировать, всех переберем! Ясно?

— Воля ваша, товарищ комиссар, только я не могу отвечать за других, поймите это.

— А вы понимали, когда к вам обращались по-человечески? Идите, не теряйте времени зря.

Стрюков, сгорбившись, вышел.

— Неужто расстреляете? — спросила Надя, когда за купцом закрылась дверь.

— Без всякой жалости! Такие, как он, заслуживают самого жесткого наказания. Я не могу избавиться от мысли — сколько людей осталось бы в живых, если бы Стрюков и ему подобные не скрыли хлеб? Э, да что говорить!.. А ты растерялась? Смутилась?

— Нет, я просто спросила.

— Очень хорошо, — добрея, улыбнулся Кобзин. — Значит, вопросов больше нет?

— Нет.

— Тогда продолжим наш разговор. Как я понял, в тех краях ты никогда не бывала. А мне доводилось. Дорога очень трудная, в особенности сейчас. До станции Айдырля придется ехать поездом, а поезда нынче — одно наказание: в вагонах холодина, паровозы простаивают, топить нечем... Но и это не самое главное. Трудность и, скажу прямо, опасность в том, что по пути почти всюду беляки. Наши только в Заорье да на золотых приисках. Путь очень опасный. Я не к тому говорю, чтобы напугать тебя и отговорить от поездки, я хочу, чтоб ты знала, какие неожиданности могут тебе встретиться в пути. Конечно, возможно, все сойдет благополучно. И я уверен, так оно и будет, но все же надо быть готовым к худшему. Самое страшное — это, конечно, беляки. Они просто зверствуют. Да ты сама знаешь, как они обошлись с нашим продотрядом.

— А если ехать не поездом?

— Или пешком хочешь двинуться?

— Где как. Где пешком, а где с попутчиками. Ездят же люди из станицы в станицу?

— Да, конечно... Что касается передвижения пешком, сейчас об этом надо оставить и думать. Зима! Степи без конца и края. От станицы до станицы больше полусотни верст. Прихватит в степи ветер, завьюжит — и конец. Нет, пеший поход отложить. На лошадях и то люди сбиваются с дороги. И опять же, встречи с беляками не избежать, они засели почти в каждой станице, в каждом поселке... Нет, если решила ехать, то двигай поездом.

— А вы мне какой-нибудь документ дадите?

— Значит, едешь?

— Поеду, Петр Алексеевич.

— Ну, что ж, удачи тебе!.. А насчет документа я вот что скажу: у тебя есть какое-нибудь старое удостоверение или справка? Это не для наших, а на тот случай, если придется столкнуться с беляками, чтоб глаза им замазать.

— Что-то осталось. Старый гимназический билет.

— Ну и замечательно! Будешь выглядеть как представительница привилегированного класса, — пошутил Кобзин. — Конечно, справка справкой, но они, кроме всего прочего, могут еще и допрашивать. В таком случае я тебе советую вот что: не придумывай никакой истории, говори, что есть.

— Как? — удивилась Надя. — И об отряде?!

— Вот, вот, — рассмеялся Кобзин. — Только этого и не хватало. Ты говори им о том, что жила у Стрюкова, что жить больше негде, расскажи, куда ты идешь. Если получится, слезу подпусти.

— А что? Так можно... О себе хоть десять раз рассказывай, не собьешься.

— Что же касается встречи с нашими, то тут будет иной разговор.

В дверь несмело постучали, и в комнату вошел Иван Никитич. Это был уже не тот Стрюков, который не скрывал самоуверенности и насмешливо поглядывал на окружающих. Сейчас он был во власти страха, и хотя старался скрыть свое состояние, это ему мало удавалось. Прежде всего выдавали глаза: они шныряли по комнате и убегали от глаз Кобзина.