Зеленые халаты также вошли в переполненную теперь комнату. Обнаженные волосатые руки, очки в позолоченной оправе, самый старый из врачей по очереди оглядывает Воллара и Терезу. Поскольку первый делает шаг вперед, а вторая стоит, застыв на месте, он обращается к Воллару.

— Она справится. Будет жить. Мы остановили кровотечение. С ногами и плечом все будет хорошо. Голова — другое дело. Надо проследить. Когда она придет в себя, можно будет понять. Надо подождать.

— Опять ждать? Но ждать чего? — восклицает Тереза. — Это невозможно, невыносимо.

— Все еще слишком свежо, — отвечает врач. — Ничего нельзя сказать. Удар по черепу был слишком силен.

— Но она проснется? Придет в себя? — спрашивает Воллар.

— Кома — вещь слишком загадочная. Все, что было можно, сделано.

Белые и зеленые халаты постепенно покидают комнату, за исключением круглолицей медсестры со светло-голубыми глазами, склонившейся над маской. Такое впечатление, что она улыбается этим безнадежно закрытым глазам. Тихонечко дотрагивается до лба ребенка. Тереза наблюдает со стороны. Она не может приблизиться к этим аппаратам, этим трубкам. И тогда Воллар замечает очень черные брови Евы, подобные двум черточкам, выражающим удивление, бессилие, отстраненность среди неподвижных простыней и мерцания светящихся цифр. Он будто заново видит широко раскрытые глаза девочки. Замедленный, бесконечный кадр, ту долю секунды, во время которой Ева тоже успела взглянуть ему в глаза. Девочка уже видела, как приближается смерть. А он был неспособен остановить ее.

День проходит. Воллар слоняется туда-сюда, ломает стул под своей тяжестью, встает и ворчит. Тереза поглощена созерцанием снега. Два или три раза она заявляла, что надо подышать воздухом. Воллар задумывается, вернется ли она.

Медсестра со светло-голубыми глазами почти всегда в палате, и Воллару, наблюдающему за ней, кажется, что улыбка, которую она обращает на ребенка, не приходящего в сознание, ласки, расточаемые маленьким алебастровым ручкам, — это чудесное лекарство, секрет которого известен только ей.

— Теперь надо поговорить с этой маленькой девочкой, — обращается медсестра к странной парочке, — ну как, Ева, ты ведь слышишь нас, слышишь? Ева?

Она первой называет девочку по имени.

В конце дня Воллар сообщает, что собирается уйти, но вернется, если ему позволят. Он настаивает на этом. Тереза, судя по всему, где-то витает. Она напряжена и расстроена.

— Я тоже не могу больше оставаться. Поговорить с нею? Но что мне ей сказать, как вы думаете? Посмотрите, она не двигается. Я здесь бесполезна. Мне нужно…

— Спасаться?

Воллар сердито пожимает плечами, сопя ноздрями. И, уже не обращая внимания на Терезу, удаляется тяжелой поступью. Раздавленная усталостью, объятая сном туша с собачьим запахом медленно проходит по коридорам. На улице даже ледяной воздух не помогает Воллару очнуться. Снег больше не идет, превратившись на земле в почерневшее, как сажа, месиво. Книготорговец Воллар разыскивает свой грузовичок. И каким-то чудом находит его. Залезает, прикрывает дверцу, валится на сиденье и тут же засыпает. Сжавшись между спинкой и рулем. Запрокинув голову. Несчастный случай произошел двадцать четыре часа назад. Пейзаж опрокинут. Время растянулось. Это уже не прежний город. И не прежняя жизнь. Нелепое и неистребимое событие опутало, как спрут, все окружающее.

Во сне Воллар медленно склонился, сполз на сиденье для пассажира, свалился на «смертельное место», его таз по-прежнему зажат между сиденьем и рулем, но голова уперлась в правую дверцу, ручка которой врезалась в волосатую щеку, а плечи и широкая спина давят и мнут десятки рассыпавшихся томов: Божественная комедия, Метаморфозы, Тошнота, Обыкновенная Жизнь, Красное и черное…

При одном взгляде на белую или пеструю обложку Воллар способен почти сразу определить издание, приблизительную дату выхода, серию, название, автора, и тут же его исключительная память начинает диктовать ему большие отрывки, разной величины фрагменты, которые запечатлевались в его голове на протяжении многих лет с первого прочтения. Да, Воллар может узнать любую книгу, даже ту, что прочел очень давно, и тогда в его голове возникает отдаленный шепот, который начинает звучать, нарастать и прорываться до тех пор, пока потихоньку не сорвется с его губ.

Частенько он с абсолютной точностью видит напечатанный текст, ленточка которого протягивается за пределы зрения. Удивительная память. Исключительно текстуальная память книготорговца Воллара, удерживающего в своем теле, в своей нетронутой и крепкой плоти постоянно присутствующую ткань из миллиардов проглоченных, жеваных и пережеваных, доставляющих бесконечное наслаждение слов. Сцена из романа воспроизводится в его памяти точно, привязана к определенной странице, шрифту, запаху клея и бумаги, и даже пробелам, знакам препинания, случайному разрыву слова, половина которого повисает над пустотой в конце строки, цепляясь за дефис, а другая часть, также разорванная, уныло продолжает следующую строку.

Целый час проведя в оцепенении, Воллар внезапно просыпается. Помятая страница прилипла к его губам.

«И тогда я решил помолиться Ангелу и попросить его вернуть мне книжечку, и Ангел сказал мне: «Держи, съешь ее; она наполнит твои внутренности горечью, но у тебя во рту обретет сладость меда…» Я взял маленькую книжечку из руки Ангела и проглотил ее; во рту у меня появилась сладость меда, но когда я съел ее, горечь заполнила мое нутро».

Воллар с трудом распрямляется. Книги падают во тьму. У него внутри полно горечи, но и во рту тоже. Ему хочется вытянуться, вырваться, понять, что с ним происходит. Перед ним — прямоугольник ветрового стекла, заляпанный густым слоем снега. Книготорговец хрипло дышит. Суставы хрустят, когда он протягивает руки, в очередной раз расправляет кулаки. Он кладет руки на руль, сжимает его изо всех сил.

Именно тогда все оживает: скорость, дождь, ребенок в красной одежде, взгляд девочки, на который он налетает, затем звук. Он инстинктивно давит на педаль, рвет руль на себя, чуть не выворачивая его. После чего, открыв рот, сидит, окаменев, и, кажется, слышит эхо собственного крика в горах.

Воспоминания о последних часах похожи на отрезанную руку, гигантскую дряблую и холодную руку, будто брошенную ему прямо в лицо. «Ужас… ужас…», только эти слова: «ужас…» Еще одно воспоминание.

Он открывает дверцу, с трудом выпрямляется в грязи, не желая очищать ветровое стекло, заводить грузовичок, выбираться отсюда, вести машину. Он может лишь идти, быстро шагать, сунув руки в карманы.

Воллар достигает, наконец, центра города, поворачивает в сторону темных набережных и выходит к старым кварталам. Вдруг на безлюдной площади оказывается перед собственной лавкой: книжным магазином под вывеской Глагол Быть — Новые и подержанные книги. Врезанная в темную стену фасада витрина напоминает освещенный в вечерней тьме аквариум. Бумажные рыбы висят за стеклянными стенками. Сквозь также застекленную дверь, ручка которой похожа на переплетенную книгу в кожаной обложке с обрезами, он различает сухопарую, проворную фигуру мадам Пелажи в черной одежде. Преданная, энергичная сотрудница без возраста.

Он видит, как она достает книгу, лежавшую высоко на полке, быстро передвигается, записывает что-то, перебирает другие книги, в то время как только что вошедший клиент — тот, кого Воллар в шутку окрестил Бонкассой, — этот неизменный Бонкасса, склонившийся над старым томиком, поднимает голову и заводит одну из своих обычных песенок о предполагаемой гибели литературы, исчезновении писателей и подлинных книг. С улицы Воллар различает лишь жесты Бонкассы, но угадывает каждое слово из его нудной речи, как и рассуждения о том неизвестном шедевре, которому его клиент якобы посвящал все свои ночи с юных лет.

Мадам Пелажи. Бонкасса. Седовласая парочка стариков. Существа из нереального мира. Воллар замер, созерцая эту до странности привычную сцену.