Только через два дня после начала столпотворения полицейские очистили улицы, лишь после этого удалось доставить по ним множество венков и букетов цветов из Голливуда, что, конечно, нашло свое достойное отражение во всех вечерних газетах.

В церкви служба прошла более спокойно. Но для этого полицейским пришлось оцепить все вокруг за четыре квартала.

На заупокойной службе присутствовали многие знаменитости.

Его жена, теперь любимая всей Америкой, в маленькой соломенной черной шляпке с черной лентой, с черным бантом сзади, на затылке, в черной горжетке, наброшенной на черное платье с кружевным белым воротничком и с кружевными манжетами, шла, горько рыдая, за гробом,

накрытом покрывалом из красных роз,

присланным какой-то кинозвездой, которая и сама появилась на похоронах под густой вуалью и упала прямо на улице в обморок. Ее тут же доставили в ее номер в отеле «Амбасадор», и там, придя в себя, она демонстрировала репортерам письмо, якобы написанное одним из врачей Валентино, который подтверждал, что перед самой своей смертью Валентино назвал ее своей будущей невестой.

Какая-то молодая особа покончила с собой в Лондоне.

Родственников, прибывавших из Европы, встречали полицейские резервисты, а на всех итальянских флагах появился черный креп. Бывший чемпион по боксу Джим Джеффри сказал: «Да, он добился славы». Он разрешил цитировать свою фразу о том, что усопший был отличным боксером, и обожал его, чемпиона.

Траурный поезд отправился в Голливуд.

В Чикаго несколько человек получили ушибы, когда пытались пробраться ближе к гробу, но это событие не нашло должного освещения, и сообщение об этом попало лишь на внутренние полосы газет.

Поезд с телом кинозвезды прибыл в Голливуд, и снимок попал лишь на двадцать третью страницу «Нью-Йорк тайме».

сирены завывают над бухтой в плотном тумане гудки свистки на все лады любой тональности доносятся с реки и работа винтов сбивающих пенящих воду пульсация гулких двигателей звонки

шум постоянно разбиваемый носом судов волн из невидимой темной волнующейся мглы беспорядочно долетает до распахнутых створок окон этих чутких позвякивающих щупалец пропускающих весну

сегодня вечером наши суда куда-то выходя чтобы стать еще одной точкой на пунктирной линии стать в строй стать одним из

заложите старый плащ неуверенности в котором вы горбясь шагаете один вызывая на сетчатке глаза перевернутое изображение не поддающееся сколько ни старайся ярким четким словам помнящим свет и тень мучительно пытаясь

восстановить вчерашний день вырезать бумажные фигурки из газет стимулировать рост искажать газетным шрифтом лица гладкие или морщинистые на разных попахивающих ячменным напитком скоростях времени

сегодня вечером комната наполняется пульсацией, гамом отъезда исследователь собирает предметы первой необходимости тренируется готовится к началу

лучше сначала уличная прогулка вверх по городу вдоль пристаней под эстакадой надземной железной дороги заглядывая в лица таксистов водителей грузовиков стариков жующих что-то в закусочных пьяных бродяг несущих околесицу блюющих в темных аллеях что там читает продавец газет? а что нашептывал этот пожилой итальяшка продающий жареные каштаны этой толстухе за банками с солеными огурцами? куда бежит эта невзрачная девушка взбегающая по эскалатору в метро? о чем это шутит коп со своим товарищем говорит ему что-то через улицу? чмок поцелуя двух слившихся теней под крыльцом дома из песчаника брюзжащие лица на углу улицы их черные зевы из которых вырываются вопли при глухом ударе свистящее шарканье убегающих но что там за происшествие?

сегодня сейчас

но вместо этого вы обнаруживаете самого себя если самое себя это тот самый мающийся животом симулянт частый спутник ваших бесцельных прогулок что охота за работой позабыта вы не обращаете больше внимания на доску объявлений где мелом начертано столько самого разнообразного будущего игнорируете ее

среди жующих покусывающих китайцев Талии

уши гудят от грохота чужих гонгов гоготанья погремушек завывания не воспринимаемых флейт кудахтанья писка невнятного разговора музыкального кривляния из Другого мира застывшие позы в костюмах

не опознанный никем чужак

направление его неизвестно

надвигает шляпу на лицо да есть ли оно у него?

Ярким, блестящим, как поверхность отшлифованного металла, январским днем Чарли отправился в даунтаун на ланч с Нэтом Бентоном. Он пришел в контору брокера чуть раньше назначенного и сидел в пустом кабинете, глядя через широкие окна в стальных рамах на Норт-ривер, на статую Свободы и бухту за ней с ее светло-зеленой рябью, вздуваемой северо-западным ветром, подернувшуюся белыми пятнышками дымов из труб буксиров, – бухту, испещренную пенистыми дорожками, оставляемыми грузовыми судами, борющимися с бризом, разграфленную на шашечные квадраты полей лихтерами, плоскодонками, баржами, перевозящими автомобили, и красными пассажирскими, попрощавшимися с провожающими паромами.

Сидя за письменным столом Нэта Бентона, он курил сигарету, стараясь сбросить пепел точно в надраенную до блеска медную пепельницу. Зазвонил телефон, девушка с коммутатора сказала:

– Мистер Андерсон… Мистер Бентон попросил меня извиниться перед вами, он задержится еще на несколько минут. Скоро вернется.

Через несколько минут в узкой щели приоткрытой двери на самом деле показалось тонкое бледное лицо, голова, как всегда, торчащая на длинной худой, как у цыпленка, шее.

– Хелло, Чарли… сиди, не уходи.

Чарли выкурил еще одну сигаретку до его окончательно прихода.

– Готов поспорить, ты, наверное, умираешь с голоду, – сказал он.

– Ничего, Нэт, не беспокойся. Вот сидел, любовался прекрасным видом из окна.

– Каким видом? Ах, этим… Знаешь, кажется, мне за всю неделю, с понедельника до пятницы, ни разу не удается выглянуть в окно. Между прочим, старик Вандербильт[26] начинал на одном из этих красных пассажирских паромов. Порой мне кажется, что оторвись я от этого проклятого телеграфного аппарата, который мне передает последние биржевые известия, то чувствовал бы себя гораздо лучше… Ладно, пошли, нужно прежде перекусить.