– Нет-нет, пожалуйста, не позволяй себе таких вольностей! – И предлагал ей прогуляться с ним по Бродвею.

Порой, когда у него в кармане оказывалось немного денег, они вместе отправлялись на каток Сент-Николас. Когда у них заходил разговор об Эгнис, они всегда называли ее не иначе как «бедняжка Эгнис», словно та была немного чокнутой. В Эгнис на самом деле было что-то провинциальное.

Большую часть своего времени Маджи либо слонялась без дела, либо читала журналы или лежала на кровати, чувствуя, как отвратительно медленно ползет время, час за часом, по чайной ложке. Она мечтала о кавалерах, которые будут водить ее в театр и по ресторанам, о том, какой будет у нее роскошный дом, когда она станет великой актрисой, какие будет носить дорогие украшения, или же вспоминала, как этот Индеец, хиропрактик, массировал ее, когда она страдала от сильных головных болей. Он, такой сильный, смуглый, жилистый и в своей неизменной жилетке, энергично растирал ей спину своими большими руками с твердыми костяшками пальцев. Только от его глаз ей становилось не по себе. Она чувствовала на себе пристальные взгляды этого Индейца, когда он не отрываясь смотрел на нее, идущую по Бродвею. Заметив его, она прибавляла шагу и не осмеливалась даже оглянуться, чтобы удостовериться, не глядит ли он все еще ей вслед. Она прибегала домой запыхавшись, ужасно испуганная.

Однажды теплым днем поздней осенью Маджи лежала на кровати, читая журнал «Смарт сет», который купил ей Фрэнк, хотя Эгнис вырвала у нее обещание его не читать. Услышав скрип шагов, она подскочила и тут же засунула журнал под подушку.

В дверях стоял Фрэнк и смотрел на нее. Нетрудно было догадаться по его виду, что он выпил. На фоне как обычно бледного лица глаза его сильно покраснели.

– Ага, на сей раз попалась, Маленькая Марго! – воскликнул он.

– Ты, наверное, думаешь, что я не выучила свою роль? – спросила Маджи.

– Мне и своей роли учить не хочется, – ответил он. – Я только что подписал самый вшивый контракт за всю свою жизнь… Весь мир скоро увидит Фрэнка Мандевилла на грязной заплеванной сцене в комическом бурлеске.

Он сел на ее кровать, не снимая фетровой шляпы, закрыл ладонями глаза.

– Боже, как я устал…

Оторвав ладони, посмотрел на нее в упор своими покрасневшими глазами.

– Маленькая Марго, ты пока не знаешь, слава Богу, что такое выслуживаться перед миром.

Маджи, хихикнув, возразила, сказав, что очень даже много чего знает. Она села рядом с ним, сняла с него шляпу, отбросила со лба его промокшие от пота пряди волос.

Что-то внутри подсказывало ей не делать этого, но она не могла с собой совладать.

– Все так ужасно, – сказал он и вдруг, порывисто притянув ее к себе, поцеловал ее в губы.

У нее тут же закружилась голова от запаха лавровишневой воды, сигарет, виски, клевера и его пота под мышками. Она резко отстранилась.

– Фрэнк, прошу тебя, не надо, не надо!

Он крепко обхватил ее. Он дрожал, сердце его под жилеткой бешено колотилось. Одной рукой он сгреб ее, подвинул к себе, а второй стал стаскивать с нее одежду. Теперь голос его был совсем не похожим на голос Фрэнка.

– Я не причиню тебе вреда, детка. Не причиню тебе вреда. Не бойся! Не думай об этом. Все это ерунда. Но я не могу больше выносить этой муки.

В ушах ее звенел его завывающий умоляющий голос.

– Пожалуйста, прошу тебя, пожалуйста!

Она не осмеливалась громко кричать – ведь могли прийти люди и все увидеть. Сцепив зубы, она била сжатыми кулачками по его большому лицу, царапала его, а он все крепче прижимался своими влажными толстыми губами к ее рту. Силы вдруг покинули ее, она почувствовала себя словно во сне. Коленом он раздвинул ее ноги.

Когда все кончилось, она даже не плакала – не осмеливалась. А он, рыдая, ходил взад и вперед по комнате. Она встала, поправила смятое платье.

Он подошел, встряхнул ее за плечи.

– Смотри мне, если только проговоришься, я убью тебя, ты, проклятое отродье… Кровь идет?

Она отрицательно покачала головой. У рукомойника он вымыл лицо.

– Ничего не мог с собой поделать. Я ведь не святой… В последнее время постоянно нахожусь под таким стрессом…

Маджи услыхала скрип ступенек. Это по лестнице поднималась Эгнис. Она тяжело дышала за дверью, пытаясь нащупать ручку.

– Что, черт возьми, здесь происходит? – спросила она, входя в комнату.

Она все еще задыхалась от быстрой ходьбы.

– Эгнис, пришлось побранить твоего ребенка, – сказал Фрэнк трагическим тоном. – Я вернулся домой смертельно уставший – и что я вижу? Она читает этот грязный журнальчик! Нет, я здесь такого не позволю… по крайней мере до тех пор, пока она находится под моей опекой…

– Ах, Маджи, ведь ты же обещала… А что это у тебя с лицом?

Фрэнк вышел на середину комнаты, вытирая лицо полотенцем.

– Эгнис, мне нужно кое-что рассказать тебе. В даун-тауне вспыхнула ссора. У меня был такой изнурительный день… Нервы ни к черту, подвели. Что скажешь, если я сообщу тебе одну неприятную новость?… Я подписал контракт с театром бурлеска.

– Ну и что? Очень хорошо, – невозмутимо отреагировала Эгнис. – Нам ведь нужны деньги. И сколько?

– Стыдно сказать… двадцать баксов в неделю…

– Что ты, я так рада… А я-то думала, что произошло нечто ужасное. Может, Маджи теперь возобновит уроки.

– Если только будет послушной девочкой и не станет тратить свое время на чтение непристойных журнальчиков.

Маджи дрожала всем телом, как холодец, чувствовала, как ее прошибает холодный пот. Она побежала наверх, в ванную комнату, заперла дверь на два поворота и, наклонилась над унитазом. Ее вырвало. Потом она долго сидела на краю ванны. Она думала только об одном – о побеге. Однако никак не могла на это решиться.

На Рождество друзья Фрэнка нашли ей работу – роль в какой-то детской пьесе. Она получала по двадцать пять долларов за каждое представление и вскоре стала любимицей всех светских дам. От такого повышенного внимания ей становилось неловко. Ее чуть не застукали с мальчиком, который играл в этом спектакле рыцаря, за одним из старых задников, где они с ним занимались любовью, когда в театре было темно и шла репетиция.

Теперь ей было невыносимо жить в одной комнате с Фрэнком и Эгнис. Она ненавидела их обоих. По ночам просыпалась в своем закутке душной комнаты, прислушивалась. Они, конечно, старались все делать потише, чтобы она ничего не слышала, но как только до нее доносился слабый скрип пружин старой расшатанной кровати, на которой они барахтались, она уже не могла спать, слух ее невольно напрягался и у нее перехватывало дыхание. Она становилась вредной, язвительной, все время пикировалась с Эгнис и никогда не делала того, что та требовала. Ее было так легко довести до слез.

– Пропади ты пропадом, мерзкий ребенок! – причитала она, вытирая слезы. – Я не могу ничего с ней поделать. По-видимому, небольшой успех в театре так вскружил ей голову.

В ту зиму она все чаще замечала Индейца у двери его смотрового кабинета, когда проходила мимо по коридору. Он стоял, смуглый, крепкий, жилистый, в своем белом халате, всегда не прочь поболтать с ней, показать ей какую-нибудь картинку или вообще обратить на себя ее внимание каким-либо иным способом. Он даже предложил бесплатно полечить ее, но она только насмешливо глядела в его необычные черно-синие глаза и подшучивала над ним. Но однажды, когда у него не было пациентов, она вошла к нему в кабинет и, не говоря ни слова, села ему на колени.

Но больше всех в их доме ей нравился один парень, кубинец Тони Гарридо. Он аккомпанировал на гитаре двум южноамериканцам, которые танцевали максикс в ресторанчике на Бродвее. Она часто встречала его на лестнице, знала все о нем и возомнила, что сходит по нему с ума задолго до того, как они впервые разговорились. Он такой молодой, почти юный, у него большие карие глаза, гладкое овальное лицо, кожа на щеках с легким кофейным оттенком, крупные продолговатые скулы. Интересно, а какого цвета у него тело? Такого же? У него были застенчиво-вежливые манеры, низкий голос, как у взрослого мужчины. Впервые он заговорил с ней однажды весной, вечером, когда она стояла на крыльце, мучительно раздумывая о том, что бы ей предпринять, только бы не подниматься к себе, в их комнату. Она знала, что он тоже неравнодушен к ней. Она подшучивала над ним, однажды спросила, чем это он красит свои ресницы, отчего они у него такие черные-черные? Тем же, чем пользуется и она, ответил он, тем, что делает ее такой красивой, такой золотистой. Не хочет ли она пойти с ним поесть мороженого с содовой? После кафе-мороженого они пошли на Драйв. Он хорошо говорил по-английски, правда, с чуть заметным акцентом, который делал его речь такой своеобразной. Вскоре они перестали подначивать друг друга, и он с серьезным видом стал жаловаться ей, как скучает по Гаване и как ему безумно хочется вырваться отсюда, из Нью-Йорка, а она рассказала ему о своей ужасной жизни, о том, как все мужчины в их доме так и норовят ее ущипнуть, прижать на лестнице, что ей до чертиков надоело жить в одной комнате с Эгнис и Фрэнком и что, если ничего не изменится, у нее только один выход – броситься в реку с камнем на шее. Ну а что касается Индейца, то она никогда не позволит ему дотронуться до нее и пальцем, пусть он окажется хоть самым распрекрасным человеком на земле.