На следующий день после инаугурации Уоррена Гардинга[21] в холл небольшого офиса Джорджа на Джи-стрит вошли два молодых человека с нездоровым цветом лица, в бесформенных серых кепках. Один из них был Гас Московски – грязный, уставший, осунувшийся, с запавшими щеками.

– Хелло, мисс Френч! – поздоровался он с ней. – Прошу познакомиться, мой младший брат. Не тот, не штрейкбрехер, другой… Ты, как всегда, отлично выглядишь.

– Ах, Гас! – воскликнула она. – Тебя выпустили!

Он кивнул.

– Был новый суд, дело закрыто… Но должен тебе сказать, что там, в этой холодной каталажке, не так уж и здорово.

Она повела их наверх, в кабинет Джорджа.

– Мистер Берроу непременно захочет получить всю информацию о положении сталелитейщиков из первых рук.

Гас сделал странный жест рукой, словно отталкивая от себя какого-то невидимку.

– Нет, ты ошибаешься, мы же теперь не сталелитейщики, мы обычные бродяги… Твои друзья сенаторы неплохо запродали нас. У любого сукина сына там, в Питтсбурге, есть в руках черный список. Моего старика взяли на работу обратно, но только платят ему сейчас по самым низким расценкам – пятьдесят центов в час, а не один доллар десять центов, как прежде. Да и то работу ему дали только после того, как поп заставил его поцеловать Библию и поклясться, что он никогда больше не вступит в профсоюз… Многие возвращаются на родину. Мы с братом тоже уехали в Балтимор, надеясь наняться там на какой-нибудь пароход, но там столько своих желающих стать матросами, что через эту толпу на пристани и не пробиться. Вот мы и подумали, почему бы не посмотреть на процедуру вступления в должность нового президента, не поглядеть, как выглядят эти жирующие здесь у вас парни.

Мэри пыталась уговорить их взять у нее немного денег, но они, покачав головами, ответили:

– Нам подачки не нужны, мы еще способны работать. Они уже готовы были уйти, когда вошел Джордж.

Кажется, он не очень обрадовался, увидев их, и тут же принялся читать им лекцию о неприятии насилия. Если забастовщики не угрожают насильственными действиями и не позволяют сбивать себя с панталыку кучке большевистских агитаторов, то те люди, которые на самом деле ведут серьезные переговоры по урегулированию конфликта, наверняка сумеют добиться для них более выгодных условий.

– Не собираюсь спорить с вами, мистер Берроу. По-вашему и отец Казински был красным, и Фэнни Селлерс проломила череп полицейскому. И после всего этого вы еще утверждаете, что стоите на стороне рабочего класса!

– К тому же, Джордж, – подхватила Мэри, – даже сенатский комитет был вынужден признать, что насилие было проявлено со стороны депутатов штата и полицейских… Да я и сама все видела, если хочешь.

– Само собой, юноши… я знаю, против чего вы выступаете, и не отстаиваю интересов индустриального треста… Но, пойми, Мэри, я хочу донести до сознания этих ребят только одно – когда происходит нечто подобное, то сам рабочий становится своим злейшим врагом.

– Рабочего человека постоянно обманывают со всех сторон, куда ни кинь, – сказал Гас, – сразу и не поймешь, кто же больше надувает его, друзья или враги… Ну да ладно, нам пора.

– Ребята, прошу извинить, но у меня очень много работы. Мне хотелось бы, конечно, послушать вас, проанализировать ваш опыт. Может, в другой раз, – сказал Джордж, усаживаясь за свой письменный стол.

Мэри Френч проводила их до двери. Там шепнула Гасу:

– Ну а как насчет инженерных курсов в Карнеги?

Глаза у него теперь были не такими голубыми, как тогда, до тюрьмы.

– Что насчет? – переспросил Гас, не глядя на нее и неслышно закрывая за собой стеклянную дверь.

Вечером, когда они ужинали, Мэри вдруг, вскочив на ноги, выпалила:

– Послушай, Джордж, мы с тобой несем такую же ответственность за предательство сталелитейщиков!

– Чепуха, Мэри, во всем вина их вожаков, которые выбрали неверный момент для объявления забастовки и сами вынудили боссов обвинить их в проповедовании идиотских революционных идей. Организованный рабочий класс каждый раз получает по зубам, как только начинает вмешиваться в политику. И им всем это отлично известно. Мы с тобой делали для них все что могли.

Мэри Френч принялась взволнованно ходить взад и вперед по комнате. Она вдруг почувствовала необъяснимый приступ ярости.

– Именно так говорили в Колорадо-Спрингс. Лучше мне вернуться к матери и заняться там благотворительностью – это честнее, чем жить за счет рабочего класса.

Она все расхаживала по комнате. А он сидел не двигаясь на своем месте за столом, который она старательно застелила свежей белой скатертью, поставив в центре вазочку с цветами. Мелкими глотками попивая вино, он клал небольшой кусочек масла на уголок крекера, на него – кусочек сыра рокфора, потом откусывал этот крохотный бутерброд, снова клал кусочек масла, снова кусочек сыра, снова откусывал и принимался тщательно все разжевывать. Она чувствовала, как он шарит своими глазами навыкате по ее телу.

– Мы с тобой просто притворщики – только делаем вид, что радеем о рабочем классе! – крикнула она ему в лицо и убежала к себе в спальню.

Он стоял над ней, все так же пережевывая крекер с маслом и сыром, нервно поглаживая ее по спине.

– Будет, будет… Ну для чего так злиться? Дитя мое, для чего эти истерики?… Ведь это далеко не первая забастовка, которая закончилась неудачно. Но все равно, даже сейчас есть кое-какой выигрыш, пусть маленький, но выигрыш. По всей стране люди с их фермерским мышлением пришли в ужас от беспощадного насилия, проявленного со стороны стальных королей. Это, несомненно, окажет свое воздействие на законодательство… Вернись за стол, давай выпьем по стаканчику вина… Послушай, Мэри, ну почему бы нам не пожениться? Глупо так жить. У меня есть кое-какие капиталовложения. На днях я присмотрел неплохой домик, выставленный на продажу в Джорджии. Сейчас как раз нужно покупать дома, так как цены на них падают. Во всех департаментах происходят сокращения персонала. В конце концов я уже достиг того возраста, когда мужчина имеет право обзавестись женой, родить детей… Для чего тянуть? Глядишь, будет уже поздно…

Мэри села, шмыгая носом.

– Ах, Джордж, о чем ты говоришь? У тебя еще полно времени впереди. Не знаю, почему я прихожу в ужас от одной мысли о браке… Сегодня, по-моему, меня все приводит в шоковое состояние.

– Бедная девочка, все дело, вероятно, в проклятии, – сказал он, целуя ее в лобик.

Когда он пошел к себе в отель, она решила съездить на несколько дней в Колорадо-Спрингс, навестить мать. Там можно попытаться поискать журналистскую работу. Но она только собиралась на Запад. Не успела оглянуться, а уже пролетел целый месяц. Она забеременела, и мысль о рождении ребенка не давала ей покоя, неотступно преследовала ее повсюду. Она не хотела говорить об этом Джорджу, потому что он будет еще настойчивее приставать к ней с женитьбой. Но и ждать было нельзя.

Она не знала ни одного врача, к которому можно было бы обратиться. Однажды поздно вечером она пошла на кухню, сунула голову в печку газовой плиты, пыталась включить газ, но у нее ничего не получалось. У нее так замерзли ступни ног от холодного линолеума, что она, отказавшись от своей затеи, вернулась в постель.

На следующий день она получила письмо от Ады Кон. В нем подруга взахлеб рассказывала ей, как весело живет в Нью-Йорке, какие у нее чудные апартаменты, какого успеха она добилась в игре на скрипке и как она старается, так что есть надежда, что на следующий сезон у нее состоится сольный концерт в Карнеги-холл.

Не дочитав письмо до конца, Мэри начала собирать вещи. Она вовремя добралась до вокзала, как раз к отходу десятичасового поезда на Нью-Йорк. Оттуда она послала Джорджу телеграмму: «ЗАБОЛЕЛА ПОДРУГА ВЫЗВАНА В НЬЮ-ЙОРК СКОРО НАПИШУ».

Она позвонила Аде, и та встретила ее на Пенсильванском вокзале Нью-Йорка, – такая красивая, богатая женщина. В такси Мэри спросила, не одолжит ли она ей денег на аборт. Ада расплакалась, сказала, что деньги она обязательно даст, но только к кому, черт возьми, ей обратиться? Честно говоря, ей не хотелось беспокоить по этому поводу доктора Кирштейна, потому что он друг отца и матери, которые ужасно расстроятся от такой новости.