При разговоре он то и дело просовывал кончик языка в широкую расщелину между верхними передними зубами. По его глазам можно было догадаться, как много ему пришлось страдать.

– Я тоже не верю в брак по расчету, – сказала Мэри.

Но Берроу вдруг запальчиво стал распространяться о том, как она молода, как свежа, как порывиста и мила, то есть она как раз то, что ему так необходимо в жизни. Тут она заметила, что он уже с трудом ворочает языком, так что ей пора уходить, возвращаться в Халл-хаус, тем более что ей завтра рано вставать. В такси она забилась в самый дальний угол на заднем сиденье, но он вел себя по-джентльменски. Когда они прощались у подъезда, его слегка пошатывало.

После этого ужина ее работа в Халл-хаусе казалась ей все более нудной, рутинной, тем более что Джордж Берроу, совершавший в это время турне по стране со своими лекциями, писал ей по нескольку раз в неделю. Она отвечала ему, писала забавные письма, вышучивала в них старых матрон в Халл-хаусе, признавалась, что чувствует: ей и здесь придется завершить свое обучение, как она его «закончила» в Вассаре. Ее подружки, однако, все чаще говорили ей, как она похорошела и как ей к лицу новая прическа.

Во время отпуска в июне Мэри Френч собиралась поехать в Мичиган вместе с семьей Конов, но когда наступило время каникул, она передумала, решила заняться чем-нибудь другим для разнообразия. Вместо отдыха она, сев на пароход «Нортленд», поехала в Кливленд, где устроилась работать за стойкой в кафетерии «Эврика» на Лейксайд-авеню вблизи железнодорожной станции.

Там ей приходилось туго. Менеджером был толстый грек, который, когда проходил мимо стойки, любил щипать девушек за попки. Все девушки пользовались румянами, губной помадой и казались Мэри такими невежественными и невоспитанными. Они хихикали по углам, рассказывая друг другу о своих свиданиях, и отпускали скабрезные шутки в отношении своих ухажеров.

По ночам у нее сильно болели ноги, так как приходилось по много часов стоять в зале, голова кружилась от обилия разнообразных лиц, этих что-то просящих в часы пик, чьих-то ртов, этих изучающих ее быстрых глаз, которые сливались в одну смазанную нечеткую картину. Лежа на скрипучей железной кровати в дешевых меблирашках, адрес которых дала ей одна девушка на пароходе, она часами не могла уснуть из-за никогда не покидавшего ее запаха застывшего жира на грязной посуде. Она лежала, такая одинокая, испуганная, прислушиваясь к шагам других жильцов за тонкими перегородками, столпотворению у ванной комнаты, стуку дверей в холле.

Проработав в кафетерии две недели, она поняла, что больше не сможет это вынести ни минуты. Бросив работу, она получила комнату в верхней части Кливленда, в общежитии Ассоциации христианской молодежи. Там ее приняли радушно, узнав, что она из Халл-хауса, предложили на выбор целый список работ по социальной защите, но она отказалась. Нет, с нее хватит. Ей нужна настоящая работа в промышленности. Она села на поезд до Питтсбурга, где одна ее знакомая работала помощницей библиотекаря в Институте Карнеги.[19]

Летним днем после полудня она приехала в Питтсбург. Когда поезд переезжал через мост, она видела, как солнечный яркий свет окрашивает в красный и оранжевый цвета амальгаму металлических дымов, которые выбрасывали нескончаемые ряды заводских труб, возвышающиеся над громадными сооружениями из волнистых стальных листов и блочных ферм, тянущиеся далеко вдоль берега реки. Через несколько минут она уже выходила из своего плацкартного вагона в мрачноватый, окрашенный коричневой краской вокзал с чемоданом, ручка которого больно впивалась ей в ладонь. Она позвонила подруге из грязной, прокуренной телефонной будки.

– Мэри Френч, это ты! Как здорово! – донесся до нее смешной булькающий голос Лои Спейер. – Я нашла тебе здесь комнату, рядом, у миссис Гэнсмейер, приезжай, вместе поужинаем. Это пансион. Подожди, сама все увидишь… Но кто приезжает отдыхать в Питтсбург? Мне что-то непонятно…

Мэри, стоя в будке, покраснела и занервничала:

– Просто мне нужна смена обстановки после этой работы в социальной сфере. Хочется на все поглядеть с другой стороны.

– Конечно, очень хорошо поболтать с кем-нибудь по-свойски, но остается только надеяться, что ты не рехнулась… неужели ты не знаешь, что они не будут использовать выпускниц Вассара у открытой плавильной печи?

– Но я не выпускница Вассара! – кричала в трубку Мэри, чувствуя, как выступившие слезы жгут ей глаза. – Я ничем не отличаюсь от обычной фабричной девчонки… Посмотрела бы ты на меня, когда я работала в этом дурацком кафетерии в Кливленде.

– Ладно тебе, приезжай поскорее, Мэри, моя дорогая. Я оставлю тебе кое-что поужинать.

Ей пришлось долго трястись в трамвае. Но все равно Питтсбург повсюду являл собой неприглядную, мрачную картину.

На следующий день она обошла отделы кадров нескольких сталеплавильных компаний. Когда начинала им объяснять, что является работницей социальной сферы, все глядели на нее, словно бы она свалилась с неба. Нет, ничего нет. Никаких вакансий, ни клерков, ни секретарш. Несколько дней она проработала в редакциях газет, отвечая на звонки по поводу объявлений о приеме на работу.

Лои Спейер, конечно, с присущим ей сарказмом, от души посмеялась над ней. Не оставалось ничего другого, и Мэри пришлось согласиться на репортерскую работу. Ее нашла, конечно, сама Лои, так как знала одну девушку, которая вела светскую колонку в газете «Тайме сентинел».

Знойное питтсбургское лето постепенно вползало в жаркий август с привычным удушливым углекислым газом и дерущими глотку дымами от плавильных печей, блюмингов, прокатных станов. В редакции начались разговоры о проникновении на заводы красных агитаторов. Некий мистер Горман, который, как полагают, был одним из главных осведомителей службы безопасности компании Шермана, стал частым гостем в кабинете исполнительного редактора газеты. Теперь ее страницы были сплошь забиты сообщениями о бунтах, организованных чужаками, о русских большевиках, о национализации женщин в России, о поражении Ленина и Троцкого.

И вот однажды в начале сентября Мэри Френч вызвал в свой кабинет мистер Хили и, закрыв дверь поплотнее, попросил девушку присесть. Мэри уж подумала, что сейчас он сделает ей нескромное предложение, но он ничего такого не предпринимал, лишь сказал тихо, отеческим тоном:

– Послушайте, мисс Френч. У меня есть для вас одно задание, но вы его должны принять только по своему собственному желанию, без всякого нажима с моей стороны. У меня у самого есть дочь, и, надеюсь, когда она вырастет, то будет такой же милой, такой же простой и воспитанной девушкой, как вы, мисс Френч. Честно говоря, если бы я был уверен, что такое задание унизительно для вас, я не стал бы вам его предлагать, можете не сомневаться… Строго говоря, наша газета – это семейная газета, если требуется что-нибудь покруче, то мы просим об этом других людей… Знаете, ни одна статья не уходит из этого кабинета с моей подписью, если я прежде не подумаю хорошенько о своей жене и дочери. Захотят ли они это прочитать…

Тед Хили – крупный гладкий мужчина с черными волосами, с одним выпирающим, как у камбалы, серым глазом.

– О какой статье идет речь, мистер Хили? – резко спросила Мэри. – Скорее всего, что-то о белой работорговле? – Это было первое, что пришло ей в голову.

– Ну, видите ли, эти проклятые агитаторы, вы знаете, они намереваются объявить забастовку… Так вот, мы открыли общественную приемную в даунтауне. Но я боюсь посылать туда своих ребят, ведь они могут завестись с этими гориллами. Для чего мне на первой полосе некролог о моем сотруднике?… Но если послать туда вас… Вы не работаете в нашей газете, вы работник социальной сферы и не прочь, таким образом, выслушать обе стороны. Такая милая, невинная девушка, как вы… Они не смогут причинить вам никакого вреда… Так вот. Я хочу узнать всю подноготную о тех, кто там агитирует… в какой части России они родились, как им удалось попасть в нашу страну, и, прежде всего, откуда у них деньги… сидели ли в тюрьме, ну и т: д. Понимаете? Выжмите из них для меня всю информацию. И у меня в газете появится великолепная статья.