Дома он бездельничал, бродил по ферме, паял, лудил, изобретал новые механизмы, читал труды по богословию и философии, затем долго обсуждал прочитанное с отцом. Цены на хлеб в скандинавских колониях падали вместе с популярностью веры в Бога и Святого Олафа. Фермеры на северо-востоке начинали свою заранее обреченную на неудачу борьбу против паразитов-бизнесменов, которые высасывали из них все соки. Фермы их, как правило, были заложены, нужно было выплачивать проценты по долгам, постоянно думать об удобрениях, о приобретении новых сельскохозяйственных машин для ускорения и увеличения производства, выкачивать природные богатства из жирной земли, на которой миллионы лет росла тучная трава для буйволов. Отец только брюзжал с язвительной ухмылкой по поводу своего даровитого бездельника, который не может заработать себе на жизнь.

Вернувшись домой, он снова встретился с возлюбленной подругой по колледжу Эллен Рольфе, племянницей президента колледжа, девушкой, в семье которой выросли многие железнодорожные магнаты и водились деньги. Жители Норфилда просто в ужас пришли, когда узнали, что одна из самых завидных невест собирается выйти замуж за этого привередливого, с невнятным произношением «книжного червя», этого постоянно плохо одетого норвежца, этого неумеху.

Семья девушки решила предложить ему работу экономиста на железной дороге в Санта-Фе, но как раз в этот, черт бы его побрал, момент дядя Эллен Рольфе утратил контроль над дорогой. Тогда молодая чета уехала жить в Стэсивилль, где оба они делали все что угодно, только не зарабатывали себе на жизнь. Они совершенствовали латынь и греческий, занимались изучением ботаники в лесах, их внимание постоянно привлекала сорная трава у заборов и придорожные пыльные кустарники. Они катались на лодке по реке, и Веблен начал работу над переводом «Lax daelavoga». Они читали «Глядя назад» и статьи Генри Джорджа. Они как бы глядели на свой собственный мир со стороны.

В 1891 году Веблен, накопив немного денег, поехал в Корнелл, чтобы поступить в аспирантуру. Он появился в кабинете декана экономического факультета в кепке из шкуры енота, в серых плисовых штанах и объявил низким голосом, саркастически растягивая слова:

– Я – Торстейн Веблен,

но лишь семь лет спустя, основавшись в новом Чикагском университете, он уверенно рос вместе со строительством Всемирной выставки и, наконец, опубликовал свою книгу «Теория праздного класса». Именно тогда, после того как Хоуэлл сообщил о нем в своем знаменитом журнале, научный мир узнал, кто такой Торстейн Веблен.

Даже в Чикаго, будучи уже блестящим молодым экономистом, он жил так, как живут первопроходцы. (Фермеры, жившие в долинах, с презрением относились к заморским манерам.) Его книги всегда лежали в ящиках, расставленных вдоль стен. Из экстравагантностей он позволял себе лишь курение русских папирос да иногда надевать красный кушак. О нем никогда не ходило никаких сплетен. Он читал лекции сидя, подперев рукой щеку, и бормотал длинные спиралевидные фразы, назидательно повторяя их, словно мифы о древнеисландских скальдах из Эдды. Его язык представлял собой причудливую смесь технических, механических терминов, научной латыни, сленга и цитат из «Сокровища» Роже. Другие профессора так говорить не могли, поэтому он так нравится девушкам.

Девушки в него влюблялись часто, и Эллен Рольфе не раз уходила от него. Летом он обычно путешествовал один, без жены. Однажды у супругов произошел жуткий скандал из-за девушки, с которой Торнстейн познакомился на океанском лайнере.

Злые языки настолько бойко перемывали его любовные похождения (Веблен был человеком, который никогда и никому не объяснял своего поведения; он не мог сложить свои губы так, чтобы наконец произнести всеми ожидаемое «да»; фермеры, жившие в долинах, всегда с презрением относились к заморским манерам и мнениям чужаков), что жена была вынуждена его оставить навсегда. Она уехала в Айдахо и жила теперь одна на лесной делянке, а президент университета потребовал, чтобы он подал в отставку.

Веблен, раскаявшись, поехал следом за женой в Айдахо, чтобы уговорить Эллен вернуться к нему и поехать с ним в Калифорнию, где ему удалось получить работу в Лиленд-Стэнфорде, с гораздо более высоким жалованьем. Но и там все пошло по-прежнему, как и в Чикаго. Он и сам страдал и от неприятностей с женщинами, и от своей физической неспособности сказать «да», и от своей склонности вращаться в среде рабочих, а не в обществе жадных бизнесменов, стремящихся к максимальной прибыли. Начались все те же жалобы, что, мол, курс его лекций малоконструктивен, малопривлекателен и не отвечает требованиям, предъявляемым получающему большие деньги; что он не даст возможности студентам в будущем зарабатывать себе не только на хлеб, но еще и на масло, стать членами престижного общества «Фи Бета Каппа», стать сливками академических иерархий. Жена снова покинула его, теперь уже на самом деле навсегда. Он писал своему другу: «Президент университета не одобряет моих домашних дел. Я тоже».

Разговаривая как-то на эту тему, он простодушно сказал: «Ну что я могу поделать, если женщина пристает?»

Он вновь уехал жить в развалюхе в лесах Айдахо.

Друзья пытались найти ему работу – то в исследовательской экспедиции на остров Крит, то кафедру в Пекинском университете, – но это всегда был тот же самый жупел, та же рутина, все те же лакейские занятия бизнесмена, только в университетских зданиях… и это предлагалось человеку, всю жизнь пьющему по капле горькую отраву.

Его друг Девенпорт выкроил для него место в университете штата Миссури. В Колумбийском он жил затворником в подвале, сам смастерил себе стол и стулья, помогал другу в домашней работе, ковырялся в земле на его участке. Он уже был пожилым человеком, с едким, землистым лицом, покрытым сеточкой тонких морщин, у него была маленькая, как у Ван Дейка, бородка и пожелтевшие зубы. Очень немногие из студентов понимали суть его лекций. Его коллеги по университету порой с завистью удивлялись, что приезжавшие к ним из Европы ученые всегда прежде всего выражают желание встретиться с Вебленом.

В эти годы он осуществил свои главные труды. Он писал медленно, по ночам, писал фиолетовыми чернилами, пером собственного изобретения. Пытался опробовать свои идеи на студенческой аудитории. Когда он собирался публиковать свою книгу, то требовал гарантийное письмо от издателей.

В его «Теории предприятия», «Инстинкте рабочего мастерства», «Проценте на вкладываемый капитал и простом человеке»,

он разработал новую диаграмму общества, в котором доминирует

монополистический капитал,

рассказал с едкой иронией

о саботаже производства со стороны бизнеса,

о саботаже самой жизни из-за слепой жажды денег и прибылей, указал на возможные альтернативы: воинственно настроенное общество, удушаемое бюрократией монополий, к чему тех побуждает закон сокращения прибылей, стремится выжать все больше и больше из простого человека,

о новом, деловом, здравомыслящем обществе, с доминирующими потребностями людей, мужчин и женщин, открывающем невероятно широкие перспективы для создания гармоничного социального мира и всеобщего процветания, гарантированного технологическим прогрессом.

Это были годы, когда звучали пылкие речи Дебса,[16] расширялись тред-юнионы, крепла профсоюзная организация «Индустриальные рабочие мира», это были годы, когда Веблен еще не терял надежды на то, что рабочий класс сумеет захватить в свои руки рычаги машины производства, до того как монополии снова погрузят западные нации в темную бездну.

Война опрокинула все: под маской борьбы с революционными фразами Вудро Вильсона,[17] их неприятия, монополии всей своей мощью обрушились на всех. Американская демократия была раздавлена.

По крайней мере, развязанная война дала возможность Веблену вырваться из душной теплицы академической жизни. Ему предложили работу в администрации по продовольствию. Он послал в департамент военно-морского флота чертежи устройства, позволяющего пленять подводные лодки противника тралами – прочной, раскручивающейся на бобине сетью из проволоки. (Тем не менее правительство считало его труды вводящими в заблуждение читателей. Почтовой службе было запрещено рассылать его книгу «Империалистическая Германия и индустриальная революция», но тем не менее различные агентства по пропаганде это делали, чтобы усилить ненависть американцев к «немецким варварам». Работники образования клеймили его «Природу мира», а эксперты в Вашингтоне выписывали фразы из нее, чтобы сделать еще плотнее дымовую завесу поклонников Вильсона.)