Коммунизм пал потому, что в нем, хотя бы и подпольно, победили буржуазные ценности, причем понятые вульгарно, как консьюмеризм. Нельзя подавать себя как историческую альтернативу, если принимаешь ту же модель, только в ухудшенном, заранее запрограммированном на поражение варианте. Большевики, держась за Маркса, сохранили установку на «производство», какового исторически прогрессивную форму они и хотели представлять. Индустриально-технологическая цивилизация дает плоды только в условиях рынка и частной собственности. Придумали деревянное железо – «политэкономию социализма» – и ухватились за него, вместо того чтобы предпочесть (средневековое) дерево или (сталинское) железо. Правильно понятый коммунизм – это не только террор, но и разрушение городов, техники: красные кхмеры. Камбоджа-Кампучия – наиболее продвинутая страна мирового социалистического лагеря. Да и Мао правильно делал, лия чугун и сталь в домашних доменных печах на задворках крестьянских манз. Здесь возрождалась средневековая практика производства как кустарного ремесла. Поэтому «председателя» и любили тонкие западные стилисты. Чтобы перейти от Средневековья к Ренессансу, нужна была великая чума, черная смерть. Это даже не Сталин, это Пол Пот.
Было еще одно нечаянное последствие соблазна (инерционного следования?) индустриальной цивилизационной модели, которая роковым образом бросала СССР на западные пути. Это невольное и вряд ли осознаваемое подражание Западу в политической области; в политических инстинктах, сказать точнее, а значит, уже и не подражание, а чуть ли не однопородность. Это империализм – мода, на самом Западе уже однажды прошедшая. Вторжение в Афганистан было, в сущностной основе, колониальной политикой, а не помощью в борьбе народов с наследием колониализма. Это еще и в двадцатых годах ощущалось поэтами – наследниками, ясное дело, Гумилева, которого та же советская Литературная энциклопедия начала 30-х годов так и трактовала, со всеми его жирафами и озерами Чад, как певца колониалистского империализма. Гумилев, положим, был гимназистом Чечевицыным – Монтигомо Ястребиным Когтем, но Николай Тихонов чувствовал за собой державу и бегал в экзотические страны с разрешения взрослых. Написал поэму «Красные на Араксе», имея в виду тот же Афганистан: «Будешь ты есть лаваш / Нашего тандыря». Предполагалось заменить тандырь фабрикой-кухней Андрея Бабичева. А то, что лаваш лучше всего именно из тандыря, взять в толк не могли. Запад же и об этом догадался: наехавшие сейчас в Нью-Йорк бухарские евреи (то есть как бы узбеки) этими тандырями набили весь Кью Гарденс, излюбленное место их поселения в Нью-Йорке. (Хотя ныне, ходят слухи, Бухара убегает в Аризону: Нью-Йорк становится опасным местом.) Впрочем, и американцы своего не уступают: ихний тандырь – пресловутый Макдоналдс.
Но ведь трудно сегодня отделаться от предположения, что коммунисты пришли в Афганистан с цивилизаторской миссией. Например, велели учить девочек грамоте, в ответ на что поднялся мятеж в Герате, где для начала учительницам отрубили руки. Ведь на таком фоне введение «ограниченного контингента» действительно глядит гуманитарной помощью! Можно ведь, чуть-чуть поднапрягшись, понять, что СССР продолжал ту борьбу, от которой отказался Запад. Конечно, Москва не несла в Афганистан «демократию», но и традиционное общество, фундаментализм, пыталась выковырять – тот самый фундаментализм, что встал сейчас в порядок дня, с которым снова приходится ковыряться. Конечно, Москва не могла вестернизировать Афганистан, ни Судан с Йеменом, потому что Россия – не Запад, а «Евразия». Но у нас будет еще возможность посмотреть, как с этим делом справится сама Европа, бери больше – Америка.
Покуда наблюдается обратное, как сказано в романе одного советского классика. Я недавно (октябрь 2002 года) видел в Нью-Йорке пару: афганец в нормальном костюме, разве что без галстука, а за ним сзади жена – в голубой «бурке» и в очках, – так что было не разглядеть ни каблуков, ни глаз.
5
Говорят, Восток можно взять джинсами и поп-музыкой. Их распространение в Иране считается главным признаком начала конца хомейнистского режима. «Джинсами закидаем». Эту приятную надежду всячески поддерживает либеральная, да и не только либеральная пресса: джинсы в Америке любят и консерваторы. Между тем как мало-помалу начинают понимать, судьбы демократии в незападном мире зависят скорее от американского импорта, чем от экспорта.
«Все пахнет нефтью» – такое откровение явилось человеку, находившемуся под действием некоего наркотика, что и было запротоколировано в бумагах Бостонского парапсихологического общества, основанного Уильямом Джеймсом в начале XX века. Испытуемому в состоянии «кайфа» каждый раз становилась понятна тайна бытия, но он не находил сил записать ее, а придя в себя, начисто забывал. С превеликим усилием он это наконец сделал, зафиксировав действительную тайну если не бытия, то технологической цивилизации. И никаким демократическим сдвигам в мусульманских странах не бывать, пока в них не иссякнет нефть. Или – вопрос вопросов – пока Запад не научится без нее обходиться.
Бердяев писал все в том же «Новом Средневековье»:
Индивидуализм, атомизация общества, безудержная похоть жизни, неограниченный рост населения и неограниченный рост потребностей, упадок веры, ослабление духовной жизни – всё это привело к созданию индустриально-капиталистической системы, которая изменила весь характер человеческой жизни, весь стиль ее, оторвав жизнь человеческую от ритма природы. Машина, техника, та власть, которую она с собой приносит, та быстрота движения, которую она порождает, создают химеры и фантазмы, направляют жизнь человеческую к фикциям, которые производят впечатление наиреальнейших реальностей. Много ли есть онтологически реального в биржах, банках, в бумажных деньгах, в чудовищных фабриках, производящих ненужные предметы или орудия истребления жизни, во внешней роскоши, в речах парламентариев и адвокатов, в газетных статьях, много ли есть реального в росте ненасытных потребностей? Повсюду раскрывается дурная бесконечность, не знающая завершения. Вся капиталистическая система хозяйства есть детище пожирающей и истребляющей похоти.
Можно продолжить цитату, но и этого уже достаточно – тем более все сказанное через восемьдесят лет нужно умножить на сто, если не на тысячу. Бердяев еще не знал, что похоть потребления породит такие статьи, как компактные диски с Мадонной. Или индустрию отбеливания зубов – бизнес в США на 64 миллиарда долларов в год при результате даже не нулевом, а минусовом (желудочные и полости рта заболевания). С какой искусственной потребностью в Америке борются, так это с табаком, но это Бердяев вряд ли бы одобрил, потому что сам курил сигары. Борются, однако, так, что потребление именно сигар увеличилось – очередное прикосновение Мидаса.
И еще одно яснее стало: не только количественный рост этого процесса, но и его принципиальная предельность. Пределы ставит природа, о возможности гибели которой приходится думать совершенно серьезно. Занимательная статистика высчитала, что уровень потребления в США, распространись он на весь мир, потребовал бы еще два земных шара. Дурная, но не бесконечность.
И вся эта машинка, эта карусель, крутящаяся по спирали, работает на нефти.
Бердяева в Америке, конечно, никто сейчас не вспоминает, но вот что пишет колумнист «Нью-Йорк таймс» Томас Фридман (6 октября 2002 года):
Самая большая угроза безопасности США исходит не от Ирака и не от Усамы. Страшно то, что сама Америка ослабляет себя близорукими, продиктованными корыстью решениями, растранжиривающими с трудом приобретенный избыток. Но без сильной Америки, способной удерживать мир в относительном единстве и действующей большей частью правильно, чем неправильно, мир превратится в гоббсианскую войну всех против всех.
Где демократы, которые заявят, что лучший способ увеличить нашу безопасность, сделать нас лучшими гражданами мира, ликвидировать нашу зависимость от ближневосточной нефти и оставить детям земной шар в лучшем, чем сейчас, состоянии – это новый Манхэттенский проект по созданию новых энергетических ресурсов?
