Но недаром же о колонии имени Горького в педагогических кругах ходили нехорошие слухи. Макаренко даже не скрывает этого в книге; к примеру, он приводит слова одной своей врагини, некоей товарищ Зои:
– Вы, Макаренко, солдат, а не педагог. Говорят, что вы бывший полковник, и это похоже на правду. Вообще не понимаю, почему здесь с вами носятся. Я бы не пустила вас к детям.
Другой пример реакции начальства:
Мы этот ваш жандармский опыт прихлопнем. Нужно строить соцвос, а не застенок.
Макаренко представляет своих оппонентов карикатурно, хочет показать их глупее, чем они были на самом деле. Вообще Макаренко всё время как бы раскрывает карты: сам сообщает соответствующую информацию, в смягченном, конечно, варианте. Притом – у него были покровители: «Кто-то меня, очевидно, защищал, потому что меня не прихлопывали очень долго». Ясно кто: чекисты, с которыми умный Макаренко догадался завести дружбу; поэтому он и поплевывал на идеалистов из наробраза. Надо полагать, он знал, что основная работа с беспризорными ведется по линии ОГПУ – личная инициатива тов. Дзержинского. Это была очень серьезно просчитанная политика: создание из беспризорных будущих кадров чека. Идеальный чекист формируется по нечаевскому «Катехизису революционера»: это человек без привязанностей, без семьи прежде всего.
Но, видимо, он всё-таки какого-то «лишка двинул», как говорят на фене, какой-то скандальчик в конце концов состоялся. Очень подозрительна история удаления Макаренко из колонии, он говорит о ней очень глухо, и в этом невнятном рассказе поражает одна фраза: «Нужно было как можно скорее вывести из колонии моих друзей». Что это за друзья? Полагаю, что речь идет о так называемом активе, об этих макаренковских отрядных командирах. Это были приближенные урки, вместе с которыми Макаренко пользовал мальчиков: ведь недаром Задоров мило скалил зубы и всё почему-то прижимался к цветущему личику Шелапутина. И воспитателей, положенных по штату, Макаренко подбирал соответствующих: почти все они были из разряда холостых чудаков (это опять же эвфемизм), лишенных, как говорит Макаренко, семейного шкурничества. В конце книги пропет настоящий гимн чекистам:
Чекисты – это прежде всего коллектив, чего уже никак нельзя сказать о сотрудниках наробраза. И чем больше я присматривался к этому коллективу, чем больше входил в рабочие отношения, тем ярче открывалась передо мною одна замечательная новость. Как это вышло, честное слово, не знаю, но коллектив чекистов обладал теми самыми качествами, которые я в течение восьми лет хотел воспитать в коллективе колонии. Я вдруг увидел перед собой образец, который до сих пор заполнял только мое воображение, который я логически и художественно выводил из всех событий и всей философии революции, но которого я никогда не видел и потерял надежду увидеть… я близко познакомился с настоящими большевиками, я окончательно уверился в том, что моя педагогика – педагогика большевистская, что тип человека, который всегда стоял у меня как образец, не только моя красивая выдумка и мечта, но и настоящая реальная действительность, тем более для меня ощутимая, что она стала частью моей работы.
Чекисты как образцовый коллектив для Макаренко – это коллектив замкнутый, хранящий тайну, владеющий монополией на любую связанную с ним информацию. И это коллектив преступный, то есть банда. Философия революции, которую совершенно правильно ухватил Макаренко, в том и заключалась, что метод организации банд она сделала методом государственного и прочего строительства. Криминальную подкладку режима воспроизводил в миниатюре Макаренко в своей колонии. Один из мифов, которыми он тешил «хлопцев», был миф о Запорожье, о вольной казацкой жизни. Но запорожцы это и есть прежде всего мужской коллектив с совершенно четко ощущаемыми гомосексуальными обертонами: возьмите хоть песню о Стеньке Разине и персидской княжне, хоть речь гоголевского Тараса Бульбы о товариществе, – модификация архаического мужского воинского союза как противовеса «гражданскому обществу», созидаемому женским началом. Но банде нужна, так сказать, предметная деятельность – набеги и налеты. Чем, кроме террора, держал Макаренко своих беспризорников? Ответ на это опять же ясен из книги: организацией разбоя, жертвой которого были окрестные крестьяне, эти граки и куркули. Происходило постоянное натравливание колонистов на хуторян, с понятной мотивировкой классовой вражды. «Педагогическая поэма» наполнена рассказами о столкновениях «хлопцев» с крестьянами и о том, как Макаренко покрывал своих малолетних разбойников. Идеологическая атмосфера была такова, что подобные подвиги ему и не надо было особенно скрывать. Вот важнейшее идеологически место книги:
Колонна вошла в Подворки. За плетнями и калитками стояли жители, прыгали на веревках злые псы, потомки древних монастырских собак, когда-то охранявших его богатства. В этом селе не только собаки, но и люди были выращены на тучных пастбищах монастырской истории. Их зачинали, выкармливали, воспитывали на пятаках и алтынах, выручаемых за спасение души, за исцеление от недугов, за слезы пресвятой богородицы и за перья из крыльев архангела Гавриила. В Подворках много задержалось разного преподобного народа: бывших попов и монахов, послушников, конюхов и приживалок, монастырских поваров, садовников и проституток…
…Вот здесь, на улицах Подворок, я вдруг ясно понял великое историческое значение нашего марша, хотя он и выражал только одно из молекулярных явлений нашей эпохи. Представление о колонии имени Горького вдруг освободилось у меня от предметных форм и педагогической раскраски… Остались только чистые люди, люди нового опыта и новой человеческой позиции на равнинах земли. И я понял вдруг, что наша колония выполняет сейчас хотя и маленькую, но острополитическую, подлинно социалистическую задачу.
Шагая по улицам Подворок, мы проходили точно по вражеской стране, где в живом еще содрогании сгрудились и старые люди, и старые интересы, и старые жадные паучьи приспособления. И в стенах монастыря, который уже показался впереди, сложены целые штабели ненавистных для меня идей и предрассудков: слюноточивое интеллигентское идеальничание, будничный, бесталанный формализм, умопомрачительное канцелярское невежество и дешевая бабья слеза.
Это страшно похоже на «железную поступь рабочих батальонов» в конце ленинской «Что делать?». Вообще Макаренко – в большевицком стиле. И эта стилистическая выдержанность придает его книге, да и всему его делу определенную эстетическую выразительность. Основная черта этого стиля – сила, техническая мощь и динамика, противопоставленные застойности, неподвижной косности природы. Женоненавистничество Макаренко в этом стилевом измерении сублимируется, ненужная и враждебная женщина предстает как природа, подвергаемая обрабатывающему воздействию мужской – рациональной, точно рассчитанной воли. Это и было заданием большевизма: подмена природы технической цивилизацией, коня трактором, женщины мужчиной. Для такого мировоззрения природная символика кажется слишком женственной, не выражающей сути дела. Так психосексуальный казус становится адекватным носителем мировоззрения эпохи, мизогин-женоненавистник делается культурным ее героем.
Вот еще одна черта, без зазора ложащаяся в «конструктивистскую» стилистику Макаренко:
Наше педагогическое производство никогда не строилось по технологической логике, а всегда по логике моральной проповеди… А я, чем больше думал, тем больше находил сходства между процессами воспитания и обычными процессами на материальном производстве, и никакой особенно страшной механистичности в этом сходстве не было… Очень глубокая аналогия между производством и воспитанием не только не оскорбляла моего представления о человеке, но, напротив, заражала меня особенным уважением к нему, потому что нельзя относиться без уважения и к хорошей сложной машине.
Конечно, человек, который сексуально эксплуатирует воспитанников, воспитателем не может быть назван. Но Макаренко, повторяю, крайне интересен как культурный герой большевицкой эпохи, носитель большевицкого индустриального стиля, распространяемого не только на природу, но и на людей. Технологическая обработка людей, колесики и винтики Сталина – это и есть большевизм. Макаренко стилистически, эстетически выразителен. Максим Горький, патрон макаренковских колонистов, говорил: идеология – это технология. Это же формула, данная Ю. Хабермасом для позитивистской «логики господства» как основной черты эпохи Просвещения. Но диалектика Просвещения и порождает тоталитарный строй, подвергая человека технологической обработке, вводя в социальную практику приемы рациональной технологии.
