За порогом юрты выл и ревел ветер, злобно швыряя снег в натянутый войлок. В этом истошном реве мне слышались чьи-то крики, стон и смех. Сама природа здешних мест как бы подготавливала кочевника к восприятию чудесного, создавала благодатную почву. Только эта мысль мелькнул" у меня в голове, как Тушегун-лама вдруг поднял голову, пристально посмотрел на меня и сказал:

- В Природе много непознанного. Когда владеешь тайным знанием, можешь совершать чудеса, но дается оно лишь избранным. Попытаюсь продемонстрировать вам кое-что, вы потом скажете, видели ли что-нибудь подобное.

Он поднялся, засучив рукава своего желтого халата, вытащил из ножен кинжал и направился к пастуху.

- А ну-ка, Мичик, встань! - приказал он. Пастух повиновался. Лама быстрыми движениями расстегнул ему рубашку и обнажил грудь. Я не понимал, что он собирается делать, но тут Тушегун со всей силой поразил кинжалом грудь пастуха. Монгол упал, обливаясь кровью, брызги ее обагрили одежду ламы.

- Что вы наделали? - воскликнул я.

- Тс-с... Тихо, - прошептал он, повернув ко мне побелевшее лицо.

Несколькими ударами ножа он рассек грудную клетку монгола, и я собственными глазами увидел, как мягко колышутся легкие несчастного и сильно пульсирует сердце. Лама коснулся руками этих органов, кровь перестала течь, а выражение лица пастуха стало на удивление спокойным. Он лежал с закрытыми глазами и, казалось, спал безмятежным и глубоким сном. Лама начал вскрывать брюшную полость, но тут я, содрогаясь от ужаса и отвращения, закрыл глаза. А когда вновь их открыл, то с удивлением увидел, что пастух мирно спит, и хотя рубашка его по-прежнему расстегнута, на груди нет ни малейших следов раны. Тушегун-лама сидел неподалеку от жаровни, курил трубку и смотрел в глубокой задумчивости на огонь.

- Поразительно! - вырвалось у меня. - Ничего подобного никогда не видел!

- О чем вы? - спросил калмык.

- О проделанном вами "чуде", ведь вы так это называете? ответил я.

- Не понимаю, о чем вы говорите, - холодно отозвался калмык,

Мне стало ясно, что я оказался жертвой гипнотических способностей Тушегун-ламы. Пусть будет так - все лучше, чем смерть ни в чем ни повинного человека. Не мог ведь Тушегун-лама рассечь тело своей жертвы, а затем быстро вернуть его в первоначальное состояние?!

На следующий день мы, получив все нужные нам сведения, оставили юрту нашего хозяина. Тушегун-лама, по его словам, намеревался и далее "перемещаться в пространстве". Он скитался по всей Монголии, жил как в бедных юртах пастухов и охотников, так и в великолепных шатрах князей и вождей племен, всюду окруженный благовейным почитанием, смешанным со страхом, который так же крепко, как демонстрируемые им чудеса и изреченные предсказания, привязывал к нему богатых и бедных. Прощаясь с нами, калмыцкий чародей хитро улыбнулся и сказал:

- Ничего не рассказывайте обо мне китайским властям.

И еще прибавил: - То, что вы испытали вчера вечером, было пустой забавой. Вам, европейцам, невдомек, что мы, невежественные кочевники, обладаем могущественным тайным знанием. Если бы вы видели чудеса, творимые таши-ламой, по приказу которого сами загораются свечи и светильники перед древней статуей Будды, а изображения богов начинают вещать! Но есть еще более святой и великий человек...

- Вы имеете в виду Царя Мира из Агарти? - перебил его я.

Лама уставился на меня в глубоком изумлении. - Вы слышали о нем? - спросил он, наморщив в раздумьи лоб. Поразмышляв немного, он снова вперил в меня свои раскосые глаза и произнес: - Только один человек из всех живущих знает его священное имя, только один из всех посещал Агарти. Этот человек - я. Поэтому далай-лама почитает меня, а Живой Будда из Урги боится. Впрочем, напрасно -мне никогда не сидеть ни на священном престоле в Лхасе, ни на том, что Чингисхан завещал Главе нашей Желтой веры. Я не монах, а воин и мститель.

Он лихо вскочил в седло, стегнул коня и умчался, крикнув на прощанье по-монгольски: - Сайн! Сайн-байна! (До свидания!).

На обратном пути Церен рассказал нам множество легенд, связанных с именем Тушегун-ламы. Одна история особенно запечатлелась в моей памяти, Произошло это в 1911 или 1912 году, когда монголы с оружием в руках отстаивали свою независимость. Китайское руководство Западной Монголии размещалось тогда в Кобдо, там же находились десять тысяч солдат под командованием лучших офицеров. Взять Кобдо было поручено Хуну Балдону, простому пастуху, отличившемуся в битвах с китайцами и получившему от Живого Будды титул князя. Обладающий необычайной силой, свирепый и бесстрашный Балдон несколько раз поднимал в атаку на город своих плохо вооруженных воинов, но каждый раз его встречал пулеметный огонь и он отступал, теряя множество людей. Неожиданно в монгольском стане появился Тушегун-лама. Собрав солдат, он обратился к ним со следующими словами:

- Не страшитесь смерти и не отступайте! Вы сражаетесь и умираете за Монголию, которой Боги уготовили великое будущее. Только взгляните, какой станет ваша страна!

Он широко распростер руки, и солдаты увидели перед собой богатые юрты, зеленые пастбища, по которым бродили большие табуны лошадей и стада. По равнине мчались люди на быстрых скакунах, седла под всадниками были дорогие, искусной работы. Женщины в этой стране одевались в тончайшие шелка, в ушах у них позвякивали серебряные серьги, а в замысловатых прическах сверкали драгоценные украшения. Тянулись бесконечные караваны товаров, завезенных китайскими купцами, а представительные монгольские саиты, окруженные цириками[27] в парадной форме, торговались о цене, не теряя при этом собственного достоинства.

Видение исчезло, и Тушегун-лама заговорил:

- Не бойтесь смерти! Она - есть отдых после наших земных трудов, тропа, ведущая к вечному блаженству. Посмотрите на восток! Видите наших братьев и друзей, павших на поле боя?

- Видим, видим, - вскричали пораженные монгольские воины: перед ними, залитое мягким теплым светом, раскинулось урочище, жилища там были похожи на юрты, но вход в них напоминал свод храма. Стены и пол устилали красные и желтые шелка с вплетенными яркими лентами; позолота весело играла на колоннах и сводах; в огромном красном алтаре горели тонкие жертвенные свечи в золотых канделябрах, рядом в массивных серебряных сосудах лежали орехи и густело молоко; повсюду были набросаны мягкие подушки, и на них отдыхали монголы, павшие в последней битве за Кобдо. А вокруг, на небольших покрытых лаком столиках дымилась сочная баранина и козлятина, высились кубки с вином и чаем, стояли тарелки с борсуком[28], душистым затураном, пропитанным бараньим салом, блюда с ломтиками высушенного сыра, финиками, изюмом и орехами. Погибшие солдаты посасывали золоченые трубки и дружески беседовали.

Наконец и это видение исчезло, а перед изумленными воинами стоял таинственный калмык с воздетыми руками.

- Теперь в атаку и не возвращайтесь без победы! Я тоже пойду с вами!

Битва возобновилась. Монголы сражались яростно, гибли сотнями, но в город все же ворвались. Казалось, повторилась картина из далекого прошлого, когда татарские полчища разрушали европейские города. Хун Балдон поднял над головой три копья с алыми вымпелами, что означало: он отдает город солдатам на три дня. Повсеместно начались убийства и грабежи. Ни один китаец не остался в живых. Город спалили, а крепостные стены разрушили. Затем Хун Балдон пошел на Улясутай и там разрушил китайскую крепость. Развалины эти стоят и поныне - покосившиеся стены с бойницами, осыпавшиеся башни, никому теперь уже не нужные ворота и то, что осталось от сгоревшего штабного здания и солдатской казармы.