– Ты ох…, что ли?!!

Звук чужого голоса за спиной заставил меня вздрогнуть. Я оступился. Стремянка сложилась. Лампочка медленно-медленно полетела вниз…

А я не полетел. Я остался висеть. Горло перехватила веревка. Она затягивалась. Я захрипел и задергался. Дышать было нечем. Глаза вот-вот лопнут. Как же так, а?!

Чпок.

– Урод!!! – кричал голос.

И я наконец тоже полетел. Приземлился на журнальный столик.

Затем меня что-то ударило по затылку.

Темно.

Если был в темной-темной комнате приличное время, а затем выбрался на свет: он кажется очень ярким. Контраст ощущений. Перестройка палочек-колбочек. Примерно то же происходит, когда путешествуешь из мира реального в ирреальный.

Цвета становятся сочными. Обычность уходит. Цвета могут перемешиваться как угодно, рождая уникальные сочетания. По улицам бродят выдуманные тобой животные и люди. Здесь ты бог. Или раб. Или все вместе. Главное, быть в гармонии с самим собой, иначе начнутся ужасы. Обязательно начнутся.

Мы с Куртом сидели на крепостной стене. Он переливался. Я был как пепел. Кто-то ведь должен быть в этом сюрреалистичном мирке для слабаков, пеплом. Серым и невесомым. Я хотел, чтобы меня развеяло по ветру. Но ветра не было. Пока не было.

– Прости меня.

– Ты не виноват.

– А кто виноват? – я повернул голову. – Кто?

– Никто, – Курт полыхнул оранжевым. – Я давно тебя знаю. Ты бы не стал этого делать, если бы не сильное чувство.

– Ты так думаешь? Ты уверен? Может быть, я не друг, а предатель?!

Воздух качнулся. Нет.

– Ты не способен на это. Посмотри на себя.

–  А Полина? Она тоже не способна?

Курт сделался огненным вихрем.

– Не говори так. Она все мне рассказала в тот же день. Ничего не скрывала. Не пыталась обмануть. Она была честной.

Молчи, думал я. Не говори ничего. Ты – не рассказывай.

– Прости меня, – повторил я. – Не только за Полину. Я кругом подвел тебя.

– Значит, так было нужно. Мы с Полиной хотим в Америку уехать.

– Зачем? – спросил я.

– Тут моя музыка никому не нужна.

– А там?

– Не знаю, – он пожал плечами. – Но попробовать стоит.

– Уверен?

Он кивнул.

– И знаешь, – добавил он, – я был несправедлив к Бетховену.

Я сделал вид, что улыбаюсь. Вышло плохо.

– Ты по-прежнему любишь ее?

Курт молчал долго.

– Да, – наконец ответил он. – И она любит меня. Но никогда не полюбит тебя.

Я справлюсь.

– Знаю.

– Но теперь я всегда буду помнить о тебе. Надеюсь, ты поймешь, – сказал Курт, становясь серебром. – Уезжай тоже. Уезжай, пожалуйста. Мы не должны с тобой больше встречаться. Никогда.

– Ты не имеешь права требовать!…

– Имею! Она сказала, что беременна. Она очень рада.

До чего же больно. Почему мне так больно?

– Поздравляю, – выдавил я. – От всей души.

– Спасибо, – ответил Курт. – От тебя это слышать особенно приятно.

– Я чего-то не понимаю?…

– Чего ты не понимаешь?!! Чего?! Того, что за все это время от меня ни одна не залетела? Ты этого не понимаешь? А теперь она рада нашему ребенку. На-ше-му.

– Курт…

– Слава богу.

Я захотел умереть. Но я не мог умереть. Пока не мог.

Ты – не рассказывай. Хватит предательств. Пусть так.

– На память, – сказал Курт, протягивая мне кожаный браслет. – Дай мне возможность все исправить. Дай мне этот шанс. Я прошу тебя.

Приняв на память браслет, я молчал долго.

– Бери.

И тогда Курт рассыпался на миллион искр. Он ушел.

Я остался. Ждать ужасов. Которые начнутся. Обязательно.

Только бы ветер. Это так, к слову.

Это так, к слову.

– Он придет, он будет добрый, ласковый, – фальшиво напевала себе под нос некая перебравшая красного вина дамочка. – Ветер пе-е-еремен! Плесни еще, дорогой…

Был у меня такой этап, когда подвизался барменом.

Чуть-чуть потрудился в столице нашей многострадальной Родины.

К тому времени я уже обладал двухлетним стажем: учился смешивать разнообразные коктейли еще в провинции. И вот, подменяя неожиданно заболевшего товарища, попал на фуршет после вручения литературной премии юным дарованиям. Стоял нарядный: в белой рубашке и черной бабочке. Плескал.

На лестнице толпились матерые творческие личности. Дергали за рукава смущенных дарований и кричали:

– Поздравляем вас!

– Спасибо, – вежливо отвечали дарования.

Это была широкая лестница, соединяющая первый и второй этажи театра “Et Cetera”. Театр под руководством народного артиста Калягина выглядел дорого и, наверное, красиво. Висела большая сверкающая люстра, внизу были расставлены фуршетные столики. Я же стоял за длинной, как язык одной моей знакомой, барной стойкой.

Бесплатный алкоголь на любой вкус. Для уважаемых гостей и участников.

У столиков толкались, выбирая закуску, господа в приличных костюмах.

Я в перерывах с интересом наблюдал за юными гениями. Один тщетно пытался пристроить пакет с презентом и дипломом в гардероб. Там пакет брать отказывались.

Двое других, в галстуках и брючках, хлопнув по стопочке, принялись с воодушевлением обсуждать романы Достоевского. Лица краснели, руки махали.

Занятно было их слушать.

Я-то уже тогда физически не переносил романов Федора Михайловича: он казался мне ужасным лицемером. Ученые говорят, что излишняя витиеватость речи и лицемерие характерно для эпилептиков. А для игроков? Это началось после того, как я поработал в игровых автоматах. Выдержал ровно месяц. Не понимал я этого азарта. Венцы эволюции исходят слюнями перед бездумными машинами и врут, постоянно врут, говоря по мобильнику, что да, они уже на пути домой, не стоит беспокоиться, просто задержались там-то и там-то. Просят выпустить покурить через специальную дверку на задний двор, потому что курить очень хочется, а здесь нельзя, и вокруг ходит жена (муж, брат, родители), ищут… Проигрывали все, пили и матерились. И мне было стыдно и противно, что имею ко всему этому отношение… Ладно, бог с ними и с Достоев-ским.

Еще был обритый наголо парень, тоже с пакетом-опознавателем, который слонялся по залу и явно чувствовал себя неуютно. На нем были дырявые джинсы, футболка и тяжелые ботинки. Кольцо в ухе. На него наскочили журналисты. Азартные тетки. Тыкали ему в лицо микрофоном.

– О! Стиль – гранж!

– Чего? Я просто вторые джинсы вчера грязью заляпал…

– А о чем ваша повесть?

– Все о том же. Любовь, ненависть, жизнь, смерть, дружба, предательство…

– Какие проблемы волнуют современного автора?

– Семейные.

–  Насколько автобиографичные ваши произведения?

– Я автобиографий не пишу.

– А ради чего вы пишете?

– Ради денег, – сказал парень и, круто развернувшись, пошел к барной стойке.

Я наполнил стопку. Парень протянул руку.

…Стопку утащила прямо из-под носа чья-то другая рука.

– Блядство, – пробормотал парень.

Я повернул голову. Водку уносил в неизвестном направлении какой-то известный режиссер. Не помню фамилии. Он носил сразу двое очков: на глазах и на лбу. Наверное, у него очень плохо со зрением.

Я наполнил другую. Парень того заслуживал.

Улучив момент (когда алкоголь и закуски почти иссякли и народ стал расходиться), я выбрался подышать декабрьским воздухом на крыльцо театра. Напарник справлялся.

– Привет, – обратился ко мне стройный мальчик с растрепанной челкой и в узких штанишках. – Дай закурить!

– Не курю.

– Жаль… меня Саша зовут.

– Ты гей, что ли? – довольно грубо спросил я.

– А что, – испугался мальчик, – так заметно?

– Заметно.

Рядом группа изрядно датых прогрессивных авторов утешала плачущую девушку-писательницу, которой, видимо, не слишком повезло в конкурсе. Выведывали номер телефона, поили вином и норовили успокоительно погладить ниже спины.