Та же декорация. После окончания первого действия прошло пятнадцать минут. Врач и Сиделка у постели, их одолевает сон. Врач, может быть, заснул на стуле возле постели. Друг стоит у камина и смотрит в огонь; Жена дремлет в кресле; Любовница сидит в кресле у камина; Дочь в кресле несколько в стороне от остальных, лицом к зрительному залу; Сын массирует ей плечи.

Судя по всему, уже очень поздно. Всех их сморила усталость; даже бодрствуя, они словно во сне. Когда один говорит что-либо, другие отзываются на его слова не сразу.

Сын (тихо). Не надо было этого делать. Ты сама понимаешь, что не надо было.

Дочь (ей не очень хочется говорить об этом). Знаю. Потише.

Сын. Что бы ты ни чувствовала…

Дочь. Знаю. Я же сказала, что знаю.

Сын. Если бы они прорвались…

Дочь. При таком заслоне не прорвешься. Тут понадобилась бы целая армия.

Сын. Что бы ты ни чувствовала…

Дочь (медленно). Я чувствую… Я чувствую себя как в детстве, в школе, когда никак не можешь или тебе не дают что-то доказать, а что — и сама не знаешь. Вот как я себя чувствую. (Без выражения.) Я чувствую себя ребенком, непослушным, непонятым, которого, однако, все видят насквозь; чувствую себя пресыщенной и… опустошенной. Я все про себя знаю, можешь не сомневаться. Все, что вы обо мне думаете, каждый из вас, но еще и гораздо больше. (Так, словно эта мысль внезапно пришла ей в голову.) Как это они меня не убили… эта парочка?

Сын. Хватит и одной смерти.

Дочь. Не знаю. Господи, кажется, теперь я могу уйти и никто из вас даже не посмотрит в мою сторону. Я ведь никому не нужна. Что ж, в этом есть свои преимущества: пойду своей дорогой. Какое облегчение. (С иронией.) Вернусь к своему «позору». Ах, она позорит такую прославленную семью, которая возвысилась благодаря собственным усилиям — во всяком случае, благодаря усилиям одного из них, единственного, кто был человеком, — строгая пуританская мораль, глубокое чувство ответственности. Как это он говорил? «Теперь, когда мы стали тем, чем мы стали, с нас двойной спрос и нам уже нет пути назад, наша жизнь уже не частная жизнь, ибо мир смотрит на нас». Можно подумать, что мы не смертные люди, а боги, — он, во всяком случае, единственный из нас, кто был человеком, а он вполне смертен, сейчас он это доказывает. «Мир смотрит на нас». Чтобы смотреть, тоже нужно шевелить мозгами, а чудище нынче обленилось, запуталось, растерялось, оно недовольно жизнью и ничем не интересуется. Есть у него, конечно, свои народные герои, но совсем другого типа, не такие (стучит по лбу) интеллектуалы. Чего оно сразу не поймет, того уж и не поймет, воздает кесарю кесарево, но голову попусту не ломает. А таких — на свалку, устарели. Что ж, я буду рада, когда его не станет — нет, нет, не по каким-нибудь гадким соображениям, тут вы все ошибаетесь, — но просто потому, что эта фотография не будет больше нигде появляться. Эта маленькая сплоченная группка. Я смогу быть, какой захочу, а публика обо мне ничего знать не будет. И о тебе не будут писать в газетах, разве что попадешь в полицию за какое-нибудь серьезное преступление или совершишь что-нибудь сногсшибательное, а не просто потому, что ты чей-то сын. И обо мне тоже. У меня будет мой мужчина, такой, какой он есть и каким он мне нужен, и никому, кроме мамы, не будет до этого дела. Мы будем встречаться все реже, а в конце концов и вовсе перестанем видеться — за исключением… особых случаев. Чем мы в жизни пренебрегаем, будет наше частное дело. Ты тоже ведь сможешь скоро… когда все это кончится…

Сын. Смогу что?

Дочь. Уйти со своей должности… Денег у тебя будет достаточно. А может, ты захочешь продолжать, даже когда его не будет? Какой тебе толк? Разве ты там приносишь пользу?

Сын (с сухим смешком). Едва ли. Мне там не слишком-то нравится. Я не чувствую себя полноправным участником. Хотя служба помогает как-то провести время с десяти до шести и не делать того, что бы я делал без нее… (С легкой улыбкой.) Оберегает меня от моих демонов.

Дочь (с коротким смешком). О, эти демоны. Ты не изменился. (Поворачивается к Другу). Вы его оставите у себя… (С легкой насмешкой.) У себя в фирме… после того, как все будет кончено, и вы не будете чувствовать себя обязанным перед отцом? Или вы дали обязательство держать его веки вечные?

Друг (спокойно). Нет, я никому не давал никаких обязательств. Твоего брата я держу у себя не из милости. (Сыну.) Ты ведь так не думаешь, правда? Ты неплохо справляешься, и тебе неплохо платят за это. Конечно, если ты захочешь уйти, ничто не изменится, да и я, честно говоря, не почувствую… особой утраты. Но это ведь нам обоим известно, не так ли? Во всяком случае, никто не собирается выбрасывать тебя на улицу. Это все шутки твоей сестры. (Дочери.) Давайте не будем говорить об этом сейчас.

Сын (Лучшему другу, очень просто). Я не знал, что вам на меня наплевать. Я, знаете ли, всегда предполагал… что мы все… одна семья и… (Пожимает плечами.)

Дочь (печальный совет). А ты не предполагай.

Сын. Ладно, неважно.

Друг (чуть раздраженно). Разве я сказал, что мне на тебя наплевать? Мне кажется, я сказал, что не почувствую особой утраты, если ты уйдешь. Я больше не способен воспринимать утраты. (Отворачивается к огню.)

Сын. Простите. Вы именно так и сказали. (Дочери.) Хватит или еще?

Дочь. Теперь шею, внизу, только медленно, очень медленно. Угу, вот так. (Наслаждаясь массажем.) Они были как звери. На миг меня охватил… жуткий страх, вот как когда я читала про китайцев… как они медленно сдирают с человека кожу и не дают ему потерять сознание. Они его привязывают к столбу.

Сын. Зачем?

Дочь. Чтобы не убежал, должно быть. Только я не мазохистка, что бы она ни говорила. Ведь когда тебе сломают ребро, это действительно больно. И каждый ребенок знает, что значит подбитый глаз у женщины. Мне все это не нравится, но мне очень важно, чтобы тот, кто делает мне больно, чувствовал себя виноватым. (Внезапно голосом маленькой девочки.) Мама!

Сын. Она спит.

Дочь (поворачивается к Любовнице). Но вы не спите?

Любовница (выходит из задумчивости). М-м?

Дочь. Вы ведь не спите, правда?

Любовница (без враждебности. Мысли ее все еще далеко). Нет, я слишком устала.

Дочь (Сыну, жалобно). Разбуди маму.

Друг (приглушенным голосом). Ради бога, дайте ей поспать.

Любовница (тихо, холодно). Хотите начать все сначала? Припасли для нас что-нибудь новенькое?

Дочь (с тяжелым вздохом). Я хочу сказать ей: мне очень жаль.

Любовница. Это она, наверное, знает. Много лет.

Дочь. И все же…

Любовница. Здесь дураков нет.

Дочь (слегка поддевая ее). Вы ведь никогда не были матерью.

Любовница (улыбается). Нет. И вы тоже. Но зато вы были женщиной.

Дочь (иронически). Древний инстинкт неискореним, не так ли?

Любовница. Да.

Дочь. А вы зато были женой. Дважды, если не ошибаюсь, не считая ваших выступлений в роли любовницы. Скольких же мужей вы проводили на тот свет? Никаких разводов, вы просто хороните их.

Любовница (тихо, но с большой внутренней силой). Послушайте, вы, девочка, есть вещи, о которых вы не имеете ни малейшего понятия. Возможно, вы и задумались бы когда-нибудь о них, не будь вы столь… самоуверенны. Вы сеете удары направо и налево. Это, возможно, было бы и неплохо, хоть и грубо, если б вы защищали что-нибудь, а не просто мстили…