А Пристли делится новинками по «воздухам», ибо во многом пневматика вот-вот разродится удивительными открытиями. Но это ж чудесно, радуется Вольта, сфера занятий расширится, вырастут возможности, скорей бы только вероятное превратилось в действительное! Уж двадцать восемь, а жизнь лишь тлеет, но что-то близко, но что-то зреет. Между тем в 1773 году созрел окончательный запрет ордена Иисуса папой Климентом IV.

Надо было этого ждать. Началось с Франции, нынче вольнодумцы пробрались в Ватикан. Привычный мир рушился, надо было опираться на что-то другое. Но на что, на государство? День и ночь Вольту гложет отсутствие службы. Он пишет в Милан аббату Фризи, дарит ему все, чем богат, — свои диссертации. Тот вежливо благодарит и только. В голову Вольты приходит умная мысль поклониться барону Спергесу, и тот — слава богу! — реагирует благожелательно. «Почему бы Вам — знатоку электрических наук — не обратиться в Павию к графу Фирмиану», — ненавязчиво советует барон из Вены.

Как и с Беккариа, «флирт» со Спалланцани тоже сошел на нет. Публикация есть, чего еще надо? В ученики к вздорному профессору идти нереально: характером тот неустойчив, всю душу вымотает, к тому ж науки о живом примитивны, не то, что физика. Этот аббат так и норовит подавить тех, кого может, конкурентов, начинающих ученых, чуть завидит слабость — сразу топчет, теша свою наполненную желчью душу.

Конечно, к этому самодуру есть свой ход: кланяться, но внезапно грубо и резко дать отпор. Тот от резкой смены ритма как бы цепенеет, бери его голыми руками. Так что сосуществовать с ним можно, через пять лет Вольта даже в Швейцарию с ним соберется. А научные интересы впредь у них никогда не пересекутся, так что причин к склокам вроде бы быть не должно.

До тех пор Вольта только приближался к подножию той жизненной горы, которую предстояло одолеть. Само восхождение началось, когда ему было под тридцать. Молод, честолюбив, энергичен — вот и удалось одним рывком найти службу, изобрести электрофор и построить кучу безделушек на болотном газе. Даже не скажешь, что главнее, все три дела подпирали друг друга, как камни в фамильной арке-символе.

После первых двух диссертаций Вольта на время затих, но до чего ж усердно он работал в те годы! Может быть, больше всего сил съела у него химия. Вольта бросился в нее не только ради любознательности: электричество стало приедаться, казалось, много ль в нем осталось неизвестного, а химия поднималась как на дрожжах, появлялся серьезный шанс «испечь» что-нибудь удивительное. Во всяком случае, Гаттони был уверен в скором взлете друга, он даже начал комплектовать «Вольтиану» (!), без устали толкуя о великом предназначении (полушутка, но почему б нет?).

Наладилась переписка с Пристли, письма из Англии щекотали тщеславие, держали Вольту в курсе дел и явно стимулировали, подстегивали, мешали разнеживаться в блаженном климате. Ведь если трезво взглянуть, он был никто, но с амбициями! А Пристли успел кое-чего добиться, но ведь он и старше на 12 лет. Смышленый учитель знал семь языков (вот полиглот!), немудрено, что он взялся за родную речь, написал по грамматике учебник, пришедшийся всем по нраву. В этой книге он не постеснялся мимоходом (хоть вдвое был моложе!) укорить самого Юнга за дурной стиль и философ мудро исправил огрехи лингвистики в своих историях Англии, религии и морали.

Заслужив имя писателя для молодежи, Пристли получил предложение от Ватсона, Прайса и Франклина (тот уж много лет жил в Лондоне как представитель своего штата) поработать над историей электричества. Новая книга опять пошла на «ура», ее Вольта и расхваливал перед Спалланцани, а потом и перед самим Пристли.

Теперь Пристли снова прославился. Одно время он жил около пивоварни, и ему страстно захотелось узнать, что за газы рождаются при брожении пива. Когда загадка отгадалась, газ этот назвали «крепким воздухом» (углекислый газ), а вода, им насыщенная и получившая имя сельтерской (1772), якобы излечивала от цинги, а потому вошла в моду как вкусная и лечебная заодно. Потом Пристли выделил «соляно-кислый воздух» (хлористый водород), «воздух щелочной» (аммиак) и «воздух дефлогированный», который, как писал сам первооткрыватель, «оказался настолько чистым и настолько свободным от флогистона, что в сравнении с ним обычный воздух казался испорченным». Через много лет Лавуазье назовет этот газ кислородом, а тогда, в 1776 году, взволнованный президент Королевского общества Бэнкс вручит Пристли большую золотую медаль: «Отныне мы знаем, что все растения от дуба до былинки вносят свою лепту в производство чистого воздуха, столь нужного всему животному миру».

А пока Пристли возбуждал Вольту письмами. Писал же он чудесно, думал просто и отчетливо. «Успехами в химии и оригинальности мышления, — говорил он сам, — я обязан невежеству в этой науке». Даже недоброжелатели — а их число возрастало вместе с известностью — признавали его высокую ученость и полемический талант, но, как через сто лет скажет Джонсон, «его труды в высшей степени способны потрясти, однако не создают ничего нового». Сказано слишком сильно, но «талант к спорам» оказался у Пристли даже сильнее «таланта рудокопа».

Как тут Вольте было не заняться химией? Досадно: только распознал электричество, опять в подмастерья, зато теперь-то Вольта знал, что не хуже других. Но приходилось засесть за книги Бехера, Шталя, Жоффруа, Блэка, Кавендиша, да и самого Пристли.

Если взглянуть на химию XVIII века глазами 30-летнего дилетанта, то в этой науке виделись шесть стадий развития, а тогда как раз шла седьмая. Все древние, в том числе Аристотель и Гален, чисто умозрительно выделяли четыре первичных элемента, слагавших любое тело. Потом алхимики научились работать с тиглем и ретортой, но только в XV веке в высшей стадии Ренессанса (Чинквечементо[10]) возникла школа трех начал (соли, серы и меркурия, то есть ртути), освоившая методы разделения и соединения веществ, так называемое спагирическое искусство. Конечно, итоги столь долгих поисков казались ничтожными, уж очень робко топтались химики у истоков материи, не умея вскрыть двери внутрь вещества, проникнуть в его толщи, хотя, что ни говори, всегда хватало амбиций и мудрых разговоров.

Истинная химия началась, пожалуй, с Сильвия в XVI веке. Он сумел нейтрализовать щелочь кислотой, два острых вещества становились безвредными. Позже француз Лемери так и учил: «Щелочи есть тела, которые шипят от прикосновения к кислотам». Потом уж Маскье добавит: «Щелочи и кислоты отнимают друг у друга характерные качества». Много ль тут смысла, ехидно смеялись умники, вторя вопрошавшему в «Скептическом химике» великому Бойлю, но для начала истинной науки было все же достаточно; классификация — первый путеводитель к пониманию и покорению.

Вот химики ухватились за ключ, заговорив о предпочтительном сродстве веществ (1718, Жоффруа), а Бергман издал знаменитое сочинение «Об избирательном притяжении» (1775). Пользуясь перечнем веществ, выстроенных по ранжиру активности, удавалось заранее предсказать, пойдет ли реакция и как шустро. Это ль не успех?

Базой для практиков неплохо служила флогистонная теория, выдуманная страстным Бохером (1625–1682) и сварливым Шталем (1660–1734). Мы-то знаем, что окисление есть присоединение кислорода, но гениальные баварец и пруссак начали с обратного: при горении от тел якобы отлетает нечто под названием флогистон. Выяснить, отлетает или подлетает, помогли бы весы, но все было не до них, слова, да еще вымолвленные с нажимом и с жестом, всегда действовали на психику сильнее цифр. Впрочем, и без весов проблем хватало: флогистон отождествлялся с горой, уголь якобы возмещал при горении убыток флогистона, к туманному пониманию сути дела добавлялась мистика алхимических методов. Вот и блуждали тысячи умов в химических лабиринтах, откуда время от времени совершенно загадочно вылетали какие-то вещества, шкварки или мутные взвеси, и приходилось гадать, что же сработало на этот раз: молитва, созвездие, добавка соды или крошки истолченной сухой печени змеи?