Домой он шел через южную часть Шиллерпарка. Ухабистая луговина, зажатая между тополевой аллеей и стоящими в ряд сельскими домами, перед каждым из которых был разбит огород, становилась все уже, пока не сжалась окончательно до ширины проселочной дороги. Дорога превратилась в улицу, и отсюда Солу оставалось только повернуть налево, направо, а потом еще раз налево, чтобы оказаться на Масарикгассе, то есть дома. Но вместо того чтобы выйти на улицу, Сол двинулся к первому ряду деревьев. Впереди показалась старая тюрьма, зарешеченные окна которой так пугали его в детстве. Теперь страшного в ней не было ровным счетом ничего, не больше чем в обычном складе, в который ее, собственно, и превратили. За тюрьмой был склад пиломатериалов, окруженный высокой кирпичной стеной.

Прежде чем расстаться с Рут, он спросил ее, не зайдет ли она к нему на чашку чая. Она едва заметно покачала головой, и тут он вспомнил, что четверг — день репетиций. Как у него раньше это вылетело из головы! Если бы они пошли к нему сразу, с Театерплатц, тогда и Якоб не надулся бы и не утопал прочь. И можно было бы прихватить с собой Эриха, и Логгу, и Рахиль. Нужно было озвучить эту идею давным-давно, еще когда они шли от реки. Разочарование, судя по всему, настолько явно отразилось у него на лице, что Рут спросила его, что случилось. Не поняла; никто из них так ни о чем и не догадался. Маминому поведению в компании его друзей уже давно никто не удивлялся. В этот момент ему в голову пришла мысль: а отчего бы не взять и не попросить ее, вот так, просто и прямо, пропустить сегодняшнюю репетицию и вместо этого пойти к нему, пусть даже и вдвоем — что с того? Но импульс этот он тут же в себе подавил. Она сбежала вниз по склону, а он отправился домой.

Задние ворота склада пиломатериалов оставались незапертыми до захода солнца, и конторские служащие, которые жили в юго-западной части города, пользовались ими, чтобы срезать дорогу до дома. Так что можно было, не привлекая к себе особого внимания, пройти вместе с ними и вынырнуть уже на Зибенбюргерштрассе. Он представил себе, как мать ждет его сейчас: наверняка сидит у окна, которое выходит на улицу. Интересно, надежды ее укрепляются или тают по мере того, как тикают минуты?

Иди домой, приказал он себе. Улицы, лежащие за южной оконечностью парка, втянули его в себя. Мужчины в поношенных костюмах и рабочих робах, с портфелями или коробками из-под домашнего обеда, шли в ту же сторону, что и он. Дома принимали их в себя, по одному, и по плавно уходящей вниз Масарикгассе он спускался уже в одиночестве. Когда чуть больше половины улицы осталось позади, свет издалека выдал ему нужное окно во втором этаже. Он втянул воздух ртом и поджал губы.

Дверь открыла мама.

— Отец ушел в город. Вернется поздно.

На ней было хлопчатобумажное летнее платье в мелкий синий цветочек. Едва заметный макияж, небрежно подколотые волосы. Он заглянул в переднюю гостиную. На столе печенье и пирожные.

— Куда — в город? — спросил он, хотя ответ знал заранее.

Отец выпивает с Петре Вальтером, который работает доводчиком на мебельной фабрике Люпу и живет на Флюргассе. У них был план эмигрировать вместе с семьями в Южную Америку; оба прекрасно знали, что плану этому воплотиться в жизнь не суждено ни при каких условиях, но тем не менее он требовал длительных и усердных обсуждений, по два-три раза в неделю. До этого был другой план: построить на маленьком клочке земли, который достался двум братьям, работающим на складе пиломатериалов, в наследство, несколько домов двойного назначения. Внизу мастерская, наверху жилые комнаты. А до этого речь шла об организации маклерской конторы по грузовым перевозкам — или все-таки в промежуток вклинивается та несчастная авантюра, на паях с шурином, дядей Давидом?

— Где все? — спросила мама, — Где Рут?

— На репетиции, — без всякого выражения в голосе ответил он. — Она же тебе говорила.

— По понедельникам и четвергам, — с отсутствующим видом повторила мама, — Ну что же, значит, придется удовольствоваться обществом Якоба, Лотты и — кто там еще? Эрих? В прошлый раз у нас вышел чудесный разговор о… О чем бишь мы говорили в тот раз? И столько всего недоговоренного осталось.

Она заглянула ему через плечо, так, словно ожидала увидеть лестницу, битком забитую гостями, которых — и она прекрасно об этом знала — там, конечно же, не было. Продолжения «того» разговора не будет, да и сам разговор состоялся уже более двух месяцев тому назад.

— Ведь ты же мне обещал, Сол, — сказала она с упреком в голосе. И сделала не слишком определенный жест в сторону кухни, — Я на эти приготовления целый день убила, а ты даже не удосужился привести друзей просто попить чаю. Почему?

Он уловил в ее голосе нарастающую звонкую нотку и подавил в себе желание ответить, что ничего подобного он ее делать не заставлял. «Самая печальная лошадь на свете». Что Рут имела в виду?

Тон у мамы стал более резким. Она покачала головой и сказала:

— Я так от тебя устала, Сол. Я за последнее время вообще очень устала.

Это была правда, и Сол это знал. Часто он возвращался домой и обнаруживал, что она даже не вставала с постели и пролежала весь день, глядя прямо перед собой, в потолок, в одну точку. Что-то с ней было не так, и говорить об этом было не принято. Однажды он услышал, как она плачет в передней гостиной, вышел к ней и сказал, что дальше так продолжаться не может. Она улыбнулась сквозь слезы, тронутая его заботой, и сказала, чтобы он по этому поводу не переживал. Он взял обеими руками ее ладонь и попытался поговорить с ней начистоту. Им всем нужно будет измениться, всем троим. Она кивнула, потом высвободила руку, поднялась и пошла через всю комнату к буфету, где в хрустальной вазе стоял букет сухих цветов.

Потом вынесла вазу в выложенный плиткой коридор и уронила ее на пол.

А сейчас она просто повернулась к нему спиной, быстрым шагом ушла на кухню и затворила за собой дверь. Перезвон посуды и звук чая, который выливают из заварочного чайника. Должно быть, не час и не два простоял на столе, совершенно холодный. Тарелки и блюдца составить в стопки, чашки повесить на место. Потом на несколько секунд — тишина. А потом он услышал, как она плачет.

Он стоял и слушал, не в силах сделать шаг ни вперед, ни назад. Ему не хотелось ни оставаться здесь, ни уезжать отсюда.

Вена. Париж. Берлин.

— Что такое ты на этот раз натворил?

Он вздрогнул, услышав голос отца. Сквозь легкую одышку после подъема по лестнице.

— Что ты натворил? — повторил отец.

Сол покачал головой и отвернулся.

— Ничего.

— Вот именно, — тут же среагировал отец. — Ни на что другое ты и не способен.

Через ритуал извержения Сол прошел в состоянии плавающем — при полной ясности видения: рукопожатия, снятие макияжа, коридоры, лифт. Двери лифта раскатились в стороны, открыв вид на далекие стеклянные стены, в которых бесплотные образы мужчин и женщин, раскинувшихся на низеньких кушетках и креслах, смотрели на свисающие с потолка экраны.

— Мадам Лакнер была вынуждена уехать чуть раньше, — раздался над ухом голос Славы, — Вся ее группа уже собралась в ресторане. Она просила передать вам свои извинения.

Сол кивнул и подумал, что ей бы ничего подобного даже и в голову не пришло. Хотя — то была Рут тридцатилетней давности, напомнил он себе. Он окинул взглядом масштабно вылепленное пространство фойе. Людям, которые знали цену умению выглядеть постоянно чем-то занятыми, здесь приходилось откровенно бездельничать, и за этим состоянием дискомфорта тщательным образом надзирали одетые в униформу охранники и служащие. В качестве награды людям этим дозволялось некое непродолжительное время поплавать в водянистом глобусе циклопьего глаза. Как и ему только что.

— Машина ждет, — сказал Слава. — Водитель знает адрес.

Начальная и конечная точки пути были расположены на улицах больших, знакомых. Соединяла их между собой путаная головоломка маленьких парижских улочек. Водитель пробормотал что-то невнятное в качестве приветствия и потом за всю дорогу не предпринял ни одной попытки вступить в разговор, так что Сол был полностью предоставлен собственным мыслям. Отсутствие Рут обострило ощущение того, что эту короткую автомобильную поездку он хотел совершить с ней вместе. Он откинулся назад и принялся смотреть на стробоскопическую пульсацию уличных фонарей в окне машины. Когда они обнялись, она так и вцепилась ему в спину; он почувствовал ее ногти даже сквозь пиджак и рубашку. Но потом, когда она отступила на шаг, чтобы посмотреть ему в глаза, вид у нее был вполне собранный и отстраненный. Из года в год до него доходили сведения о ее триумфах и — время от времени — о неудачах: номинации на престижные премии, разрыв контракта со студией, развод, скандальный даже по калифорнийским меркам, период молчания, новый выход на сцену — уже в качестве режиссера. Первые ее три фильма во Франции не показывали, но потом она сняла «Ничтожность» с Полем Сандором, и эту картину крутили уже повсюду. Игра звезды показалась Солу чересчур самовлюбленной, а сам фильм вызвал в нем смутное чувство беспокойства, поскольку от той Рут, которую он помнил, там не было ровным счетом ничего. Следом вышла «Голубая заря», критиками принятая в штыки, но еще более успешная. И вот теперь — «Die Keilerjagd», или как там она собирается назвать этот фильм.