А потом нарисовалась и она сама. Тогда, в институте. И они первый раз сделали это в общественном туалете. И все понеслось по-новой.

– Ну что, капитан... – Стыров тяжело поиграл желваками. – Откуда у нас такой неконтролируемый всплеск? За неделю – два случая! Кто?

– Я не ясновидящий, – нахмурился Трефилов. – Сами знаете, сколько мелких группок по городу шляется. Три, пять человек. Как их контролировать? Даже из наших никто не знает, чья это работа.

– Вот что я тебе скажу, Путятя, – полковник взглянул на подчиненного с нескрываемой ехидцей, – любое пугало хорошо только тогда, когда управляемо. Не боишься, что наше пугало оживет, да и на нас с тобой кинется?

– Не боюсь, – ухмыльнулся Трефилов. – Наживка по самый желудок проглочена, а удилище в наших руках.

– Товарищ полковник, Москва на первой, – доложила секретарь.

Стыров поздоровался, некоторое время слушал журчащую густым басом трубку.

– Неужели настоящий погром? – удивленно покачал головой он. – Совсем рядом со столицей! Ну а милиция-то куда смотрит? Что? Явились через два часа, когда все закончилось? Даже так? И сам погром ровно два часа длился? Надо же, какое совпадение... Как это – выборочно? Знали адреса проживания всех армян? Даже не зарегистрированных? По ним и шли? Да где ж они их взяли? Неужели в милиции «крот» завелся? Постойте, припоминаю, где-то такое уже было... Нуда! В Сумгаите! Охо-хо... Беда... Нет, не волнуйтесь, у себя мы такого не допустим. Конечно, прямо сейчас и распоряжусь!

Положил трубку, довольно уставился на Трефилова:

– Слыхал? Вот столица отличилась! Это тебе не два наших инцидента.

– Если я правильно понял, у нас нечто подобное должно было состояться в субботу?

– Правильно понял. Опять столица дорогу перешла! Но нам же для большого брата не жалко, так? Значит, мы наоборот развернем непримиримую войну. Когда уже прокуратура дело этого Баязитова в суд передаст? Чего тянут?

– Да там врачи кобенятся, говорят, слаб очень.

– Слаб не слаб – какая разница? Накачаем перед судом, чтоб как огурчик был, а там пусть подыхает, не жалко. Нам сейчас глотку правозащитникам заткнуть надо. Эх, досада, высшей меры нет. Расстреляли бы этого ублюдка, нам бы весь мир рукоплескал, а то воняют, что мы фашистов, как карасей, разводим.

– Вы прямо как Пушкин, тащ полковник, – хмыкнул Трефилов.

– В смысле? – насторожился Стыров. – Стихами, что ли, говорю?

– Да нет, он в одном из писем сказал, типа, что презирает свое отечество с ног до головы, но ему неприятно, если иностранцы разделяют такие мысли.

– Знаешь что, пушкинист, – улыбнулся Стыров, – ты эти слова почаще своим подопечным цитируй. Хотя бы тем, кто знает, кто такой Пушкин. Что у нас с атрибутикой?

– Все есть. Книги, нашивки, наклейки.

– А вот это ты видал? – Стыров протянул листок, распечатанный из Интернета, на котором чернело фото нарукавной нашивки «GIVE RACISM THE BOOT». – Смотри, любой может заказать. Сто тридцать рэ за штуку.

– Дай расизму пинка? Интересно! А что Петренко говорит?

– Он не говорит, он выполняет. Продавца уже нашли. Вот адрес. Пошли ребят, чтобы скупили все и еще закажи штук двести. Нет, лучше триста. Нам скоро все это очень пригодится.

– Значит, начинаем новый этап? – обрадовался Трефилов. – Отлично! А то скука смертная!

Какая огромная, оказывается, у нее квартира! Валентина шатается из угла в угол, подбирая с пола невидимые соринки. Бимка, тихонько поскуливая, телепается за ней. Господи, как все изменилось, и как быстро! Еще месяц назад они друг об друга стукались! Катюшка вечно приводила кого-нибудь из подружек, девчонки весело хохотали или баловались вот тут, в большой комнате, на ковре. Ванечка вечно их щипал и шлепал, чтоб не приставали с глупыми вопросами. Бимка носился как оглашенный и тявкал как самый счастливый из псов. Валентина, устав от шума и гама, частенько прикрикивала на детей, чтоб угомонились.

А сейчас...

– Бимка, хоть ты погавкай, чтоб не как на кладбище, – просит она. – Ни Катюшки, ни Ванечки, одни мы с тобой...

Как так вышло? Почему? Разве многого она от жизни хотела? Самую ведь малость – чтоб дом был, как у всех, чтоб муж, дети. Она и замуж-то за Романа пошла от безысходности и бедности. А еще из страха, что без мужика в доме сына не поднимет. Конечно, к Роману никакой любви не было, во всяком случае, рядом с Аликом он и не стоял. Но от судьбы не уйдешь. Роману уже за то благодарность, что Алика ждать перестала. Или просто время прошло? Семь лет все-таки, срок..

Намучались они с Ванечкой, не приведи господь! Родственники из деревни ничем помочь не могли, а она, после того как в ее лаборатории перестали платить зарплату, совсем без работы осталась. Сначала мыла спортзалы в трех школах, потом повезло, стала химию в старших классах вести. И вела бы дальше, была бы учительницей, да тут старый знакомый фирму свою открыл, деньги хорошие обещал. Она, дура, и клюнула. И даже пару раз успела ту обещанную зарплату получить. Деньги были просто огромные! Новый диван тогда купили, холодильник, машинку стиральную, из коммуналки в однушку переехали. Тут фирму и прикрыли. Хозяин за границу сбежал. А всех работников чуть ли не год по всяким прокуратурам таскали. Ох, как Валентина боялась, что ее посадят! Как же тогда Ванечка? За Романа тогда ухватилась как за спасение...

Вот за что он Ванечку так не любил? Поначалу ведь признавал, усыновил даже. И что, Ванечка плохим сыном оказался? С чего ненависть в их доме поселилась? Как Катюшка родилась, так все и переменилось. Ванечка даже из дому сбежать пытался. Она тогда много с ним разговаривала, убеждала, и он все понял! Пообещал мать не огорчать. И ведь все выполнил! За полгода лучшим учеником в классе стал.

Учителя нарадоваться не могли: на уроках сидит смирно, на переменках домашнее задание повторяет. И дома... Примчится из школы – и сразу: «Мам, что помочь?» Золото, а не ребенок, а Роман его терпеть не мог. Иногда, она же это видела, даже специально натыкался на мальчишку, будто это и не ребенок, а пустое место.

Ну и Ваня платил ему тем же, только глаз никогда не поднимал. У него с тех пор и привычка – смотреть на кончики собственных ног.

Нет, мальчик очень старался, чтоб в доме мирно было. Сидит за уроками не вставая. Валентина ему: сынок, сходи погуляй, а он голову поднимет: не могу, не все еще выучил.

– Да ладно, – улыбнется Валентина, – сколько можно? Уже наизусть знаешь!

– Не все, – по-взрослому отвечает он. – Не хочу на уроке дергаться, что меня спросят.

Она сама никогда столько времени за учебниками не проводила, раз-два и все. А у Ванечки мозги совсем другие. Валентина сразу обратила внимание, что по этой части сын пошел не в нее. Механическая память просто потрясающая, это да. Что страницы из учебников – целиком, что формулы, что теоремы, что стихи. Пару раз прочитал – и намертво! Она только потом сообразила, что именно намертво, как неподъемные камни. А распорядиться заученной информацией или понять, про что она и как одно связано с другими, Ванечка никак не умел.

– Сынок, ты подумай, – просила Валентина.

И тут же сама о своей просьбе жалела: мальчик мучительно застывал, краснел, терялся, то есть впадал в ступор. Ни рассуждать, ни анализировать так и не научился. Обделила его природа этой способностью! Валентина сначала переживала, а потом успокоилась, потому что поняла: в школе этого никто и не требует! Наоборот. Выучил, оттарабанил – молодец!

– Ванюш, а чем ты на уроках занят? – как-то спросила она. – Ну, пока учителя с двоечниками воюют?

– Мечтаю, – простодушно ответил мальчик.

– О чем?

– Как Роману отомщу, когда вырасту!

И рассказал, что отчима можно расстрелять из автомата Калашникова, подсыпать ему яду, толкнуть под машину...

Конечно, Валентина решила, что сын шутит, не может же восьмилетний парнишка мечтать о мести серьезно! Даже посмеялась над его черным юмором.