– Domine, – не поднимая головы, пробормотал о. Дмитрий, – non sum dignus.[36]

Ибо пал.

Жизнь прошла, упование иссякло, вера иссохла.

– Я человек глубоко несчастный, – проговорил о. Дмитрий, поворачиваясь к столу и увлажненным взором поочередно обозревая гостей. – Я не о личной жизни, нет… Хотя, – с глубоким вздохом молвил он, – в личной тем более…

– Гроза, – понимающе кивнул Игнатий Тихонович, – избыточное электричество, дождь… Какая однако… – он пригубил из своего наперсточка и причмокнул. – М-м-м… Выше всех похвал! Сергей Павлович! В Москве днем с огнем! Ваше здоровье!

– А вы, позвольте спросить… впрочем, не желаете, не отвечайте, не на исповеди, в конце концов, хотя недоговаривают, утаивают, врут и на исповеди… Меня обмануть плевое дело, меня только ленивый не обманывал. Бога не обманешь – и это неизмеримо серьезней, чем просто слова. Земля и небо. Глубина неисследимая и высота недоступная… Вы, верно, человек семейный?

– Я?! – Сергей Павлович смешался. – Нет… То есть я был… э-э… в браке… и дочь, уже девица взрослая… брак ранний, студенческий…

Неподдельное сочувствие выразилось на лице священнослужителя.

– Да, да… Розовый сумрак.

Доктор обратился к нему с безмолвным вопросом.

– Искушение, – кратко пояснил о. Дмитрий. – Соблазн. – Несколько подумав и приподняв рыжеватые брови, он добавил: – Нечто, напоминающее суицид.

– Суицид?! – услышав, воскликнул захмелевший и повеселевший старичок. – Боже упаси! Я с моей Серафимой Викторовной чуть-чуть не добрался до золотой свадьбы, и безо всяких там мрачностей. Душа в душу!

– Но я не один, – с внезапным доверием к этому вне всяких сомнений славному человеку, пусть и невзрачной наружности, однако исполненному внутреннего благородства и ничего общего не имеющему с подлецом Подрясниковым, признался Сергей Павлович. – Пока не в браке… Но я вернусь, и мы обвенчаемся, мы решили.

– Похвально и нравственно. Лучше сочетаться браком, нежели разжигаться. Это не я. Это кто-то из киево-печерских гробожителей.

Младший Боголюбов с горячностью отрицал исключительное влияние разума на его выбор, а также стремление обуздать порывы плоти обетом супружеской верности. Натурально, толика разума присутствовала, ведь не слепой же он был, чтобы не заметить ее милого, мягкого, полного тихой прелести облика, и не дурак, чтобы не оценить золотых свойств ее натуры. Кровь тоже кипела, к чему скрывать, и сейчас закипает при мысли. Но, в общем и целом, это больше, чем разум, и сильнее, чем плоть. Называйте, как хотите.

– Воспользуемся, – с торжественной печалью промолвил священник, – словом «любовь» в его не затертом пошлостью смысле, к чему ваш случай дает прекрасный повод.

Сергей Павлович уже не в силах был остановиться.

– Да! Она чудесная… Я надеюсь, мы с ней приедем в Сотников, и вы ее узнаете…

Игнатий Тихонович благосклонно кивнул.

– Но у меня душа не на месте… Перед отъездом… Она не виновата, нет, стечение обстоятельств, и она невольно сказала другому человеку… Касается меня и… – он замялся, – и моей обязанности, может быть, даже моего долга. Нравственного долга, – уточнил доктор. – Не надо было ей говорить! Я ужасно вспылил. И позвонил ей и крикнул… Она совершенно не виновата, но лучше бы ей ничего ему не говорить, потому что через него стало известно людям, которым вообще ничего никогда, ни под каким видом! Страшные люди. И я сорвался, – упавшим голосом произнес Сергей Павлович.

Игнатий Тихонович, приподнявшись, похлопал московского гостя по плечу и утешил его старой как мир прописью, что милые бранятся – только тешатся. Доктор поморщился. Не имеет отношения, ибо никакой брани. Он оскорбил, по сути, невинную и отбыл из Москвы с непередаваемой тяжестью на сердце. Если бы не крайняя важность, он бы, не задумываясь, все отменил и помчался вымаливать прощение. На коленях!

– А билет? – изумился летописец. – У вас же билет на руках. А в наше время с ними так трудно!

– Да черт бы с ним, с билетом! – сорвалось с языка доктора упоминание о нечистом, к прискорбию, широко распространенное в обиходе, но совершенно неуместное в присутствии служителя священного алтаря. – Простите, – пробормотал он, обращаясь к о. Дмитрию, на что тот ответил вольнодумным взмахом руки. Пустое. Это ли грех? Бестрепетными устами он вымолвил: «Черт», прислушался и пожал плечами. Вполне бытовое явление, как писал ныне почти забытый честный писатель Короленко. В сущности, вся наша жизнь представляет собой одну огромную Лысую гору. А черт – всего лишь неловкая попытка человека оправдаться перед Богом.

– Бес попутал! – подхватил Игнатий Тихонович.

Вот-вот. Но чем переливать из пустого в порожнее и рассуждать о предмете в высшей степени недостойном, не в пример благородней пожелать нашему гостю благополучного возвращения в родные пенаты, освященного брака и мира и согласия с избранницей его сердца. Многая и премногая лета.

Все это было высказано о. Дмитрием с неподдельной благожелательностью, какой-то давно вышедшей в тираж учтивостью, однако с несомненной, хотя и скрытой горечью. Тут не надо даже было спрашивать, отчего. Ясно без слов. Кто потерпел крушение в семейной жизни, тому даже при отблесках чужой любви становится тяжко, как на похоронах. Будто червь, точит и точит сердце одна-единственная мысль о принятом на самом верху, выше некуда, несправедливом решении, обрекшем его на одиночество, тоску и впустую горящее пламя. Кому жаловаться? Кто выслушает его с подобающей суду непредвзятостью? В каких словах составить аппеляцию? Взгляните, о справедливые судьи! И Ты взгляни – Тот, за Кем с начала всех времен всегда остается последнее право казнить или миловать. Как Иов, сижу я на пепелище моей жизни и глиняным черепком скребу покрытое коростой тело. Живы жена моя и дочь, ее порождение; но для меня все равно что мертвые, пусть не было ветра и упавшего на них шатра. Дитя возлюбленное, Ивашечка. Скоро буду старик, а ты мне будешь чужой. Попал в руки компрачикосов, и они поместили тебя в сосуд, полный превратных мнений обо мне, сдобренных равнодушием и презрением. Ничтожный человек.

Ему.

Обо мне.

Сыну.

Об отце.

Каждое ее слово – яд, и каждый ее взгляд – ложь. Моя по-губительница. Лиллит, предающаяся блуду в низинах, распутничающая на вершинах, сидящая у развилки дорог и открывающая себя всякому, кто ее захочет. Он облизнул пересохшие губы. Жажду. Игнатий Тихонович взял бразды правления в свои руки и плеснул хозяину и московскому гостю, не забыв и себя. На правах старшего, объяснил он свой поступок и произнес, опять-таки на правах старшего, краткое поучение в духе Ярослава Мудрого или другого князя из тех золотых времен, когда, и так далее, словом, русская правда в свободном изложении, русские люди вообще должны любить русскую правду, а не какую-нибудь, скажем, английскую или японскую, к чему призывает нас, в том числе, правдивейшая «Летопись о граде Сотникове», хватит вам, молодые люди, печалиться, стенать и лить слезы. О чем?! Умерьте свои требования к жизни, и тогда у вас не будет поводов проклинать людей, обстоятельства и судьбу.

– Я не проклинаю, не печалюсь и слез не лью, – сумел вставить Сергей Павлович. – Я ужасно боюсь ее потерять.

– Не бойтесь! – В сотниковском Несторе проснулся учитель, не допускающий сомнения в правоте своих слов. – Если любит – простит. И вы, – обратился Игнатий Тихонович к хозяину со старинным призывом, – прочь грусть-тоска! И со мной случалось, не думайте… Весь белый свет становился не мил, когда представишь, снова в школу, а плюс b в квадрате и все такое прочее. Пытка. Но ведь и хуже могло бы тебе быть. Ты, к примеру, опасно болен, или не имеешь средств к более или менее достойному существованию, или тебя, невинного, забрали и упекли, и хоть головой о стенку! С этой точки зрения все наши несчастья гроша ломаного не стоят. С женой не повезло – да с кем не бывает, милый вы мой! На каждом шагу. У меня товарищ, он в Пензе, он пять раз был женат! Все искал…