– Как это – пропала?
Дядя Коля пригубил коньячку и тусклым взором окинул несмышленыша.
– А вот так. Взяла и пропала.
Осмелев, внучатый племянник высказал предположение, что тут, наверное, замешан некто третий, ради кого Сонечка покинула мужа и сына. Роковой треугольник. Неподвластен времени и общественно-политическим системам. Любовная лодка дала течь. Как всякий довод разума почти бесполезен в качестве утешения, но в аптечке лекаря это, пожалуй, единственное средство, которое можно рекомендовать даже в случае застарелой и ноющей при перемене погоды ране.
Дядя Коля выслушал, не перебивая, после чего, хлебнув из рюмки и причмокнув от удовольствия, подытожил:
– Редкая чушь. Третьим, ежели желаешь, в наших отношениях стало государство, которое мою Софью Лазаревну взяло в залог на десять лет и не вернуло.
– И вы… – пролепетал Сергей Павлович.
– Я, мой милый, не Дон Кихот, чтобы воевать с мельницами. Кроме того, я не собирался даже из-за жены ссориться с моей властью. Жены уходят и приходят, а власть остается. – Таким образом подбив итог своей семейной жизни и циничным силлогизмом государственного человека вызвав смятение в душе племянника, дядя вполне по-свойски ему подмигнул: – Наши жены – пушки заряжены, вот где наши жены. Слыхал?
Выпавший Ямщикову жребий побуждал Сергея Павловича снова и снова возвращаться к мысли, что равно неисповедимы как пути Господа, так и казни, которыми Он карает отступников. Вполне возможно, что на Небесах было принято решение пронзить тоской сердце старого чекиста и тем самым обратить его к покаянию. Но возможно также, что на Небесах далеко не в полной мере осознали, с каким кремнем им пришлось на сей раз столкнуться. Положим, дядя Коля готов даже был примириться с присутствием в квартире курящей правнучки – лишь бы она своим отъездом не оставляла его один на один с воспоминаниями, старостью и ожиданием конца. И Сергея Павловича он приветил, скорее всего, про запас, на всякий случай – чтобы под рукой был у него всегда человек, расположенный к сочувствию и готовый к заботам и помощи. Однако при этом он вовсе не собирался подвергать придирчивой ревизии все содеянное им за долгую жизнь и уж тем более не испытывал ни чувства вины, ни потребности в раскаянии за измену Церкви и беспощадную войну против нее. Обозревая прожитые годы, он склонен был сравнивать себя с библейским Иовом. С усмешкой прибавлял дядя Коля, что, само собой, всякое сравнение хромает, в том числе и это, но количество понесенных им невосполнимых потерь дает ему почетное право встать бок о бок с воспетым в Книге Книг невинным страдальцем. Вместе с тем имеется между ними коренное различие. Иов в конечном счете склонился перед Богом и принял как должное учиненную над ним жесточайшую расправу. Николай же Иванович прозревал в своих утратах всего лишь цепь нелепых и страшных случайностей, не имеющих лично к нему никакого отношения и, стало быть, смысла. Ни о каком коленопреклонении перед кем бы то ни было со стороны дяди Коли вообще не могло быть и речи.
– Разумеется, я страдал, – с достоинством тайного мученика произнес он, и Сергей Павлович готов был присягнуть, что тусклые глаза дяди Коли слегка увлажнились. – Но у людей моего склада и моего понимания ответственности страдания не вызывают саморазрушения.
Судя по всему, он собирался и далее рассуждать о преодолении житейских невзгод ревностным исполнением служебного долга, без тени смущения указывая при этом на самого себя, сумевшего недрогнувшей рукой отделить личное от общественного. «Вот так!» – рассекал он ладонью невидимые, но прочные нити семейных привязанностей, любовных отношений и домашних радостей, которые прочным коконом опутывают обыкновенного смертного и не дают ему возможности подняться до ледяных высот самоотверженного служения партии и государству. Тут, однако, его прервал телефон.
– Дедушка! Тебя! – из глубины квартиры крикнула Катя, и Николай Иванович взял трубку.
– А-а! Владыка! – бархатным голосом отозвался он, немало удивив Сергея Павловича неслыханным доселе обращением. – Рад вас слышать. Как вы – поправились?
После чего, позевывая, довольно долго слушал человека, которого назвал «владыкой» и здоровье которого, догадывался Сергей Павлович, продолжала подтачивать какая-то болезнь. Этим обстоятельством Николай Иванович был явно недоволен.
– Ну что же вы, мой дорогой, – проговорил он наконец, и в его голосе было уже более железа, чем бархата. – Вам когда в Швейцарию? Послезавтра? Что значит – не могу? Да ты что несешь?! Ты Филиппу Кондратьевичу об этом скажи! – вдруг перейдя на оскорбительное «ты», яростно крикнул дядя Коля, швырнул трубку и изрыгнул напоследок: – Мразь поганая.
Он и на Сергея Павловича взглянул с лютой злобой в тусклых глазах, отчего тот снова ощутил желание немедля покинуть этот дом и стал подниматься со стула.
– Куда собрался?! Сиди! – приказал ему Ямщиков. – Ты ведь ко мне не просто так явился… Мерзавец. Нет, я не тебе. Я вот этому, – дядя Коля кивнул на телефон. – Ему, поганцу, в Женеву надо лететь, на Всемирный совет Церквей, а он из запоя не вылез. Митрополит херов. Получил бы он свою шапку, если бы… Ладно. Много будешь знать, – хмуро улыбнулся Николай Иванович внучатому племяннику, – помрешь молодым.
С видом полного безразличия Сергей Павлович пожал плечами. Нужен ему этот митрополит. Папа прав: все церковники повязаны. А коли не так, то какое Николаю Ивановичу дело до Всемирного совета Церквей? Отправится в Женеву этот самый владыка или будет в Москве пить горькую – Ямщикову не все ли равно?
– Ну, – сказал дядя Коля, – у тебя ко мне, я вижу, вопрос… Какой?
– Мой вопрос, – глубоко вздохнув, начал Сергей Павлович, – о моем деде, вашем… дядя Коля… – не без усилия вымолвил он, – брате, Петре Ивановиче Боголюбове.
– Так! – живо отозвался Николай Иванович. – Он погиб в году, наверное, тридцать седьмом – ты знаешь?
Сергей Павлович кивнул.
– Знаю. Папа несколько лет назад получил справку. Там было написано: умер от воспаления легких.
– Так! – с еще большим воодушевлением произнес дядя Коля. – Справочка у тебя?
– Справки нет. Потеряна. Но я недавно сам ходил на Кузнецкий, в приемную…
– Зачем? – впился в названного племянника дядя.
Сергей Павлович с недоумением на него посмотрел.
– Как зачем? Надо же нам реабилитации Петра Ивановича добиться… И потом, – чуть поразмыслив, добавил он, – следственное дело… Ближайшим родственникам дают читать.
– Зачем?! – повторил свой вопрос Николай Иванович, не спуская с племянника пристального взгляда. – В его невиновности у нас сомнений нет, и справка о реабилитации к этому нашему глубокому убеждению ничего не убавит и не прибавит. А деда себе и мне брата ты не вернешь.
Сергей Павлович тихо, но твердо возразил (стараясь при этом как можно более прямым взором смотреть в глаза старику), что лично для него настала, вероятно, пора вопросов, на которые он хотел бы получить исчерпывающие ответы. Например: кто своей жизнью и смертью предварил, так сказать, его появление на свет? Как сложилась судьба этих людей? Не отыщутся ли в ней при внимательном прочтении некие нравственные указания, имеющие неоценимое значение для тех, кого принято называть потомками? В случае же с Петром Ивановичем, человеком, особенно дорогим Сергею Павловичу не только кровным родством, но и своим мученичеством, ставшим – увы – для России в двадцатом веке определяющим знаком, необыкновенно важна полнота нашего знания о нем. Где и за что его арестовали? В каких тюрьмах и лагерях пришлось ему сидеть? Где он… Тут Сергей Павлович едва не сказал: «был расстрелян», но своевременно спохватился. Где умер?
В приемной на Кузнецком у него отказались принять заявление на том основании, что он не указал, где судили священника Петра Боголюбова и когда это было. Заколдованный круг! Петра Ивановича взяли и… Он чуть было снова не проговорился, но во мгновение ока сумел заменить слово «убили» другим: «уморили». …и уморили, а теперь хотят, чтобы родственники невинно осужденного и погибшего в лагерях человека Бог знает где и как узнавали подробности учиненной над ним много лет назад расправы.
