– И ты небось на Кузнецком права стал качать? – откинувшись на спинку стула, с легкой усмешкой спросил Николай Иванович.

Сергей Павлович молча кивнул.

– И что?

– Выкинули, как поганого котенка, – с ненавистью ответил Сергей Павлович, сразу вспомнив грузного прапорщика и звериный, острый запах его подмышек.

Ямщиков удовлетворенно хмыкнул.

– А ты думал, – со значением обронил он. – Попер на амбразуру и получил. Тоже мне – Матросов.

Но все-таки: никаких – кроме утерянной справки – известий о Петре Ивановиче? Может быть, какие-нибудь были переданные с оказией письма? Кто-то, может быть, приезжал от него в те годы? Дядя Коля ловил, названный же племянник заметал следы.

– В те годы, – мрачно сказал Сергей Павлович, – меня еще и в проекте не было.

– Вот именно! – как будто бы даже обрадовался Николай Иванович. – Не о тебе речь. Отец твой тебе мог рассказать или даже показать нечто, что от Петра Ивановича ему в память осталось… Или супруга Петра Ивановича ему передала с наказом помнить отца…

– Папа в те годы был в детдоме и шарил по помойкам, чтобы не сдохнуть с голода.

– Да, – вздохнул Николай Иванович, – суровое было время. Всем досталось. Но сейчас он-то, папа твой, как будто в порядке? Заметки пишет. Журналист. Я иногда читаю эту… как ее… «Московскую жизнь» – препоганая, надо сказать, газетка! – и встречаю: Павел Боголюбов. Между нами, не Лев Толстой. Не выпивает? – вскользь осведомился дядя Коля и сам же ответил: – А впрочем, кто нынче не пьет. Головы бы, самое главное, не пропил. А кто пьян да умен – два угодья в нем. Я тоже мимо рта не проносил. Да еще работа такая была, ты знаешь, ужасно нервная. Не выпивал бы – с ума сошел. Но ничего: жив, здоров, голова, – он для чего-то постучал себя по усеянному темно-коричневыми, почти черными пятнами лбу, – на месте, и мыслишки кое-какие еще шевелятся… Возраст, конечно, есть возраст, и девяносто годков не шутка, но я тебе скажу, и для тебя как врача это даже научный интерес – у меня ощущение такое, что мне сейчас самое большое шестьдесят. Я тебе безо всякого хвастовства или преувеличения – ты, в конце концов, не барышня, и мне перед тобой перья распускать незачем. В нашем роду вообще долго живут. Папе было с лишком за восемьдесят. Деду моему – я его, представь себе, помню: красавец был старик, вот с такой, – дядя Коля ребром ладони провел себя по животу, – седой бородищей… ему, кажется, лет под сто было, когда он помер. И Александр, брат старший, до семидесяти дотянул. Вот только Петр… – Вздохнув, Николай Иванович наполнил рюмки. – Помянем всех.

Выпив и возведя тусклый взор к потолку, он вдруг признался, что всегда ощущал какую-то вину перед братом Петром. Нет, вовсе не за кардинальную перемену жизненного курса – тут всякий сам себе хозяин. И не за то, что ничем не смог ему помочь. Ему не помочь было тогда, нет. С тридцать шестого по тридцать восьмой Николай Иванович служил далеко от Москвы, но дело не в этом. Будь он даже рядом с Петром Ивановичем – как мог бы он облегчить участь брата, если тот не желал ни единого шага сделать навстречу тем, в чьих руках была его судьба! Теперь, когда все, так сказать, поросло травой забвения, покрылось архивной пылью и стало частью нашего прошлого, когда служебный долг более не повелевал молчать, Николай Иванович счел возможным доверительно сообщить племяннику, что брат Петр был в близких отношениях с Тихоном, Патриархом. Тихон брата Петра любил и ценил, чему, по меньшей мере, есть две причины. Первая – старинная дружба Патриарха с отцом, Иваном Марковичем, тоже священником, с которым они будто бы учились в одной семинарии. И вторая – личные качества брата Петра, как то: твердость характера, верность слову и – прямо скажем – мужество. Эти бы качества – да в мирных целях. Но старый лис Тихон Петра Ивановича так окрутил, что тот за него готов был в огонь и воду. Более того: встал на путь сопротивления Советской власти. Николай Иванович поспешил оговориться: не о вооруженном сопротивлении идет речь, и не об участии в заговоре, какие в ту пору во множестве сплетали наши враги, такого не было и быть не могло, иначе и сегодняшнего нашего разговора не было бы. Кто против власти с мечом, тот от меча и погибнет. Такого, к счастью, не было, нет. Но его, к примеру, спрашивали: а имелось ли у Тихона некое тайное завещание, и если имелось, где оно? В первой части вопрос следует признать риторическим, ибо те, кому надобно знать, точно знали, что Тихон такое завещание составил и что содержание его может иметь далеко идущие последствия. Николай Иванович осуждающе покачал головой. По некоторым сведениям, так хитро все там написано, что даже если оно сейчас вдруг всплывет, или еще через несколько лет, или, положим, в будущем столетии – взрыва не миновать. Наоборот: чем больше времени проходит, тем это завещание становится опасней. Поэтому вторая часть некогда заданного брату Петру вопроса: где оно? – до сей поры сохраняет громадный смысл. Ведь спрятано же оно в каком-нибудь укромном месте, завещание проклятое, и Николай Иванович дорого бы дал, чтобы узнать: где. Брат Петр знал, не мог не знать. Были даже весьма серьезные основания предполагать, что именно он находился во главе особо доверенных лиц числом не более трех, выполнивших последнюю волю скончавшегося в 1925-м Патриарха и отыскавших для его посмертного слова надежное убежище. Вопрос мучительнейший: где?! Велика Россия, где искать?! Будь Ямщиков призван начальством для собеседований с братом Петром, он почти наверняка сумел бы убедить его открыть эту тайну, выпукло обрисовав перед ним страшную угрозу государству и церкви, которым чревато скрытое до неведомого пока дня и часа завещание. Но не позвали. Письмо ему написал, однако до разговора с ним – увы – не дошло. Оттого, наверное, и томит дядю Колю чувство вины перед братом. Оттого и точит неустанная мысль, что мог бы предостеречь Петра Ивановича от пагубных шагов – и не предостерег; мог бы сократить ему срок заточения – и не сократил; мог бы продлить его дни – и не продлил.

Голос Николая Ивановича сорвался. И третий раз на протяжении своей речи дядя Коля поднес к глазам платок, в который затем шумно сморкнулся.

Он лгал, Николай-Иуда, Сергей Павлович чувствовал. Чему дивиться, люди добрые? На то и Иуда, чтобы лгать.

Иуда удавился, а старый чекист запутался: сначала объявил, что помочь Петру Ивановичу не мог-де никто, ибо он сам себе помочь не хотел, затем утирал фальшивые слезы и каялся, что мог бы – но ничем не облегчил участь брата. Суть, однако, не в этом. Он Сергея Павловича как бы выманивал, приглашая откровенностью ответить на откровенность и у новообретенного дяди на груди выплакать свою боль о Петре Ивановиче и заодно все то, что ему известно о нем.

Папа предостерегал.

Но будем же и мы увертливы и мудры, аки пресмыкающиеся гады. И Сергей Павлович, страдальчески нахмурившись, взмолился о помощи.

– С вашими связями, дядя Коля, – без малейшей запинки по-родственному обратился он к Ямщикову. – Вам только позвонить. И справка нам будет, и дело Петра Ивановича мне дадут.

Николай Иванович окинул его задумчивым взором.

– Эх-эх, друг Сережа! – промолвил, наконец, он. – Были связи, были возможности… И лукавить не буду: немалые! Но теперь-то кто я? Пенсионер. А кому мы нужны в наше время, пенсионеры? Отпахали, отскакали, отъездили. Хорошо еще, что на скотобойню, как Холостомера, не отправили. Какая вещь, а?! Недавно перечитывал и, веришь, едва не…

Телефонный звонок и голос правнучки-Кати: «Дедушка! Тебя!» прервали Николая Ивановича, и его внучатый племянник так никогда ничего не узнал о переживаниях дяди при чтении толстовской повести об одной лошади.

– Ну что, – утомленно прикрыв глаза, тяжко вздохнул Николай Иванович в трубку, – одумался? Или Филипп Кондратьевич тебе мозги вправил? Сам? Вот и чудесно. Самому всегда лучше. А я, владыка, сейчас вам доктора пришлю. Он вас, как Христос Лазаря… Доктор отличнейший, и мой, между прочим, племянник…

Сергей Павлович вспыхнул: да по какому праву им распоряжаются?! Он явился сюда совсем по другому делу, ничего общего не имеющему с выводом из запоя служителей культа. Или на «Скорой» мало ему вызовов на белую горячку и алкогольные отравления?