Племянник потупил взор. Можно было подумать, что воин невидимого фронта втайне подглядывал за его любовной битвой с Людмилой Донатовной.
Дядя Коля понимающе усмехнулся. В Ветхом Завете, продолжил он, тоже полным-полно чуши. Живым вознесенный на небо Илья, три несгораемых отрока, Иисус Навин, остановивший солнце, – все это натуральный фольклор. Сказки. На что был бездарен самодовольный, как все тупые люди и тупые евреи в особенности, Емельян, он же Миней, Ярославский, он же Губельман, – а бездарнее его на всем белом свете был, пожалуй, лишь младший Губельман, сочинявший повести о сожженном в топке Лазо, – но и тот крошечным своим умишком сумел подметить и зацепить все небылицы как Нового, так и Ветхого Заветов. Однако в Ветхом Завете есть вместе с тем огромная жизнеутверждающая сила, выразившаяся, прежде всего, в безусловном одобрении всяческого плодородия… Тут, перебив себя, Николай Иванович воскликнул:
– Это какой-то гигантский родильный дом! Все совокупляются, все зачинают, все рожают… Что говорит Бог Аврааму при заключении завета? Пойди, говорит Бог, взгляни на небо и сочти звезды, если можешь. Вот сколько будет у тебя потомков!
Но главное – в преподанном человечеству примере мощи, настойчивости и безжалостности в достижении великой цели.
– Гляди, – утвердил на столе один свой крепко сжатый кулак Николай Иванович. – Это, положим, Египет. А это, – несколько поодаль водрузил он второй кулак, – будет у нас с тобой Земля Обетованная. И я выведу вас, – гласом Господа возвестил старый чекист, – от угнетения Египетского в землю Хананеев, Хеттеев, Аморреев, Ферезеев, Евеев и Иевусеев, в землю, где течет молоко и мед. Так сказал Иегова Моисею – и так случилось. – Кулак, обозначавший Египет, медленно и неотвратимо пополз в сторону кулака, изображавшего Обетованную Землю, достиг и накрыл его. – Где хананеи? Где амореи? Где ферезеи и всяческие моавитяне? – настойчиво вопрошал Николай Иванович племянника, тупо глядевшего на игру дядиных кулаков. – Отвечу: перемолоты жерновами истории – как перемололи и мы сначала откровенных врагов, затем ненужный человеческий материал, а под конец – предателей и тайных врагов. И как на костях истребленных народов евреи построили свое государство – так и мы превратили извечную русскую слякоть в прочный фундамент для еще невиданной в мире постройки. Но евреи просрали свой Иерусалим, – не постеснялся дядя Коля грубого слова. – Ты спросишь: почему? – обратился он к племяннику, которому, правду говоря, ни о чем не хотелось спрашивать и которому все эти рассуждения смертельно надоели. – Ты не скучай, – как в воду глянул Николай Иванович. – Ты слушай. Я тебе про Исаию недаром сказал. «Так рушился Иерусалим и пал Иуда, потому что язык их и дела их – против Господа, оскорбительны для очей славы Его», – полузакрыв тусклые глаза, нараспев прочел дядя Коля.
«Наизусть шпарит», – с недобрым восхищением подумал Сергей Павлович.
– Измена была! Ты понял?! Они – евреи то есть – стали служить другим богам, а мы, советские люди, изменили идее, ради которой… – Николай Иванович поднял рюмку и, повертев в пальцах и понюхав, твердо поставил на стол. – Ты даже представить не можешь, какие люди… Какие люди! – повторил он, качая головой. – А теперь, – задумчиво молвил Николай Иванович, – ни сказок про нас не расскажут, ни песен про нас не споют… Однако разве слава была нам нужна? Почести? Деньги? Награды? О, нет, друг мой! – с пафосом, несколько, правда, излишним воскликнул дядя, и Сергея Павловича в который раз охватило неприятное ощущение, что с ним играют, забавляются, прощупывают и, как перед рентгеновским аппаратом, заставляют вертеться во все стороны и по команде то дышать полной грудью, то, напротив, задерживать дыхание. – Всего-то нам было нужно, чтобы последний какой-нибудь слесаришка со своей некрасивой женой и плюгавенькими детками сполна получил свое скромное счастье.
Сергей Павлович силился вспомнить где – и совсем недавно – во сне или наяву он слышал подобные слова, однако дядя Коля, выказав незаурядную проницательность, заметил, что его новообретенный родственник хотел бы, наверное, знать, куда подевались остальные Ямщиковы и почему в этой немаленькой квартире ныне обитают всего два человека, не только представляющие совершенно разные поколения, но далекие, чуждые и даже враждебные друг другу своим мировоззрением. Эту Катьку, хотя она ему и приходится родной правнучкой, Николай Иванович в иные времена не задумываясь приговорил бы к высшей мере социальной защиты.
– За что?! – вырвалось у Сергея Павловича.
– Вот-вот, – добродушно усмехнулся дядя Коля. – Я так и знал, мой милый, что у тебя может возникнуть этот наивный вопрос. Отвечу тебе мудрой русской пословицей… Кстати, ты не помнишь, кто это заметил: у англичан хороши чемоданы, а у русских пословицы? Не помнишь? Жаль. Хорошо сказано. А пословица такая: сорную траву из поля вон. Ее полоть надо, не покладая рук.
Но она сама собирается пустить корни в чужой почве и всю дальнейшую жизнь возрастать под чужими небесами.
На древе Ямщиковых, таким образом, осталась всего одна ветка – обреченная скорому небытию, падению на землю, гниению и неслышному возвращению в лоно праматери-материи. Да будет так! Жестом стоика Николай Иванович указал на себя. Мертвый сухостой. А древу не цвести и не шуметь листвой. Ибо отец курящей девицы лет семь или восемь назад («Позвольте… Семь или восемь? – задумчиво обратился к потолку дядя Коля и, не получив ответа, пожал плечами. – Забыл. Но в конце концов не имеет значения») прибыл в Москву из Кабула грузом-200. Имеется, надо сказать, обстоятельство, препятствующее расхожей, но в данном случае вполне уместной и отчасти даже помогающей преодолеть тяжесть утраты формуле: сложил голову, выполняя интернациональный долг. Ибо внук Николая Ивановича, а вернее, его бездыханное тело вернулось на Родину без головы, отсеченной ножом полудикого пуштуна. Жив ли еще был внук дяди Коли в миг, когда торжествующий враг, как барану, сноровисто перерезал ему горло, или был уже мертв, и победитель желал заполучить трофей, дабы затем за пять долларов продать его на джелалабадском базаре господину из Лос-Анжелеса, неутомимому коллекционеру военных сувениров и любителю острых ощущений, – Николай Иванович эту тему обошел молчанием.
– Помянем… помянем Коленьку, – поднял он рюмку, и Сергей Павлович выпил до дна, жалея братца и в то же самое время ловя себя на мысли о его ужасной смерти как воздаянии за отречение его деда, Николая Ивановича Ямщикова.
Он пытался избавиться от этой мысли, находя ее, во-первых, мстительной, а во-вторых, слишком упрощенной для понимания замысла Бога о человеке (в том, разумеется, случае, если Бог есть и если Он, отвлекшись от забот мироздания, иногда обращает свое внимание на муравейник, каким, вероятно, предстает Его взору наша Земля). Предположим, Он обиделся и даже рассердился на Николая Ивановича, переметнувшегося в стан Его врагов. Почему тогда Он не покарал самого отступника, а, напротив, одарил его почти мафусаиловым веком, мощной сердечной мышцей, младенчески-чистыми артериями и пастью волка, не привыкшего упускать добычу? Или казнь Его чем медленней, тем страшней? Ибо не исключено, что лишь по особенному нерасположению Бога вокруг дяди Коли на склоне его лет образовалась пустота, грозящая стать особенно удручающей после отъезда правнучки Кати в другую страну. По кратким обмолвкам Николая Ивановича можно было понять, что жена внука, а Катина, стало быть, родная мать, скончалась в психиатрической больнице; Ямщиков-сын, доктор наук, профессор и лауреат, был сбит на тротуаре улицы Горького, возле ресторана «Якорь», грузовиком, поворачивавшим с Большой Грузинской, и два дня спустя умер в институте Склифосовского; его супруга, овдовев, вскоре вышла за начальника главка Минсредмаша, с которым у нее была давняя связь.
– А ваша… дядя Коля… жена?
– Сонечка-то? Пропала Сонечка, – хладнокровно и кратко ответил Николай Иванович.
Поначалу всего лишь движением бровей Сергей Павлович выразил свое изумление подобному повороту событий в супружеской жизни Ямщикова, но чуть погодя все-таки спросил:
