– И… получилось… у вас? – осведомился Сергей Павлович, сглотнув отвращение и невольно устремив взор на ноги Николая Ивановича, обутые в домашние туфли из мягкой кожи.

– Я, когда работал… ну, там… – дядюшка неопределенно махнул рукой, а племянник понимающе кивнул, – меня попы и епископы знаешь как звали? Я тебе скажу: архиерей!

И уже на кухне, куда переместились они из комнаты с глобусом и снимками на стенах (Сергей Павлович успел разглядеть молодого Ямщикова в белых брюках с миловидной женщиной на берегу моря; Ямщикова, задумчиво курящего трубку; и наконец, все того же Николая Ивановича, но возраста более зрелого, в обществе седобородого человека с благородным лицом, в белом, странного вида головном уборе и с посохом в правой руке), и где, помимо чая, стояли на столе бутылка коньяка и две хрустальные рюмки, дядя Коля не без удовольствия разъяснял внимательному слушателю, что мир церкви, ежели совлечь с него византийские облачения и прочую мишуру, откроет взору, с одной стороны, отменно продуманное и крепко сколоченное ведомство, а с другой – тут он медленно улыбнулся – потаенное гнездилище вполне даже человеческих страстей и страстишек. Порок, задумчиво прибавил дядя Коля, любит темноту. С фонарем туда никто, пожалуй, и не входил. А кто вошел – тот не вышел. Ибо вход – рупь, а выход – и поболее, чем даже два. Решив, должно быть, что на первый раз он сказал более, чем достаточно, Николай Иванович уверенной рукой наполнил рюмки.

– Перед чаем, как говорит Костромской Хрисанф, по обычáям. Хрисанф – мужик понимающий. С лёта берет! Я вас как-нибудь познакомлю… Тебе ведь сорок два недавно стукнуло? – то ли заметил, то ли спросил хозяин дома, и Сергей Павлович с отвращением ощутил себя полузадушенной мышью, которой забавляется старый кот. – Вы с ним ровесники. Он, правда, несколько по другой части, – усмехнулся Николай Иванович и цепко глянул на внучатого племянника: понял? не понял?

Тот, однако, отвечал взглядом, исполненным простодушного неведения.

– Среди церковников, – решил уточнить дядя Коля, – подобная склонность не редкость ввиду насильственного подавления естественного зова природы. Ну, давай, Сережа, за нашу встречу, за дружбу, за родственные связи, чтоб они не рвались, как гнилые нитки, а крепли! Твое здоровье!

Между чаем и коньяком два вопроса – не считая главного: о судьбе Петра Ивановича – занимали теперь доктора Боголюбова. Первый: какой был смысл в словах бодрого долгожителя, что все-де его покинули? Не перемерли же, в конце концов, все близкие Николая Ивановича, оставив ему на попечение одну лишь Катю, которую в неведомый Рим вот-вот умыкнет католический патер? И второй: что бы означало категорическое суждение о невозможности проникнуть со светильником в дела Церкви и о смертельной опасности, подстерегающей всякого, кто отважится на подобный поступок? Однако неожиданно для себя начал Сергей Павлович совсем с другого.

– А вот этот человек с вами на снимке… он с посохом, и на голове у него словно белый шлем…

– А-а! – равнодушно протянул Николай Иванович. – Патриарх Алексий. А на голове куколь.

Сергей Павлович почтительно кивнул. В облике Патриарха несомненно было нечто значительное. Врожденное благородство. Одухотворенность, возвышавшая его над суетным миром. Все это он с внезапным жаром высказал Николаю Ивановичу.

Благородное происхождение дядя Коля подтвердил: из дворян. Белая кость, голубая кровь. Советской нашей власти между тем послужил неплохо, и получил от нее четыре ордена Красного Знамени, автомобиль, дачу и всяческое благоволение. ЗИС от Иосифа Виссарионовича дядя Коля лично ему доставил и, вручая ключи, молвил три заветные слова: «Подарок товарища Сталина». Патриарх возвел прослезившиеся очи к небу и воскликнул, что это милость Божия для нашего Отечества иметь такого вождя, как Иосиф Виссарионович. Серебряной с позолотой ложечкой Николай Иванович отправил в рот кусок торта и, жуя, проницательно заметил, что после этой истории Патриарх перестал нравиться Сергею Павловичу. И напрасно. Товарищу Сталину Патриарх нравился, а товарищ Сталин умел разбираться в людях. Сергей Павлович призвал на помощь все свое самообладание, дабы с лицом, не отражающим его истинных чувств, выслушать хвалу вождю и неизбежно следующее после нее поношение нашего времени, чье знамение – дряблость государственной мышцы и пир словоблудия. Тусклые глаза дяди Коли просветлели от вспыхнувшей в них ненависти. Он вспомнил мадам Боннэр, на минувшей неделе творившей демократические заклятья у гроба своего предателя-мужа, и посетовал, что Россия – не остров Фиджи и у нас нет обычая отправлять жен на погребальный костер вместе с их усопшими мужьями.

– Впрочем, – уточнил он, – на Фиджи, как пишет Тейлор, жен не сжигали, а душили. Гнусной Елене было бы по делам ее.

Сергей Павлович поперхнулся чаем.

– А что?! – рыкнул Николай Иванович Ямщиков, как гласом рыщущего по лесам скимна рыкал он на подследственных в своем кабинете на Лубянке или в любом ином месте Отечества, где приходилось ему вершить беспощадный суд. – Взять ее и… – Он свел пальцы обеих рук в широкое кольцо, словно бы охватывая им шею нечестивой мадам и выдавливая из ее пожилого тела судорогу последнего дыхания.

Внучатый племянник с оторопью на него смотрел.

Позволив себе эту кратковременную вспышку, дядя Коля предложил еще рюмочку, указав, между прочим, на замечательные свойства вкушаемого ими коньяка.

– Мед! – воскликнул он, прибавив со вздохом, что в наше время хороший коньяк такая же редкость, как человек, сохранивший верность убеждениям, честь и достоинство. Все пало: люди, нравственность, порядок, армия – все! Мы наблюдаем крушение величественного здания, построенного нашими руками. – Отчего? – задумчиво спросил дядя Коля, вперив тусклые серые глаза в потолок с лепниной по краям и в центре, откуда, чуть покачиваясь от сквознячка, свисала лампа в оранжевом абажуре.

Тишина наступила после горестного вопроса Николая Ивановича. Слышно было, как где-то в глубине квартиры на неведомом Сергею Павловичу певучем языке говорила по телефону Катя, время от времени повторяя одно и то же слово:

– Аллора!

«А! Итальянский», – догадался Сергей Павлович и, поерзав на стуле, решился и брякнул:

– Ошибка в проекте, может быть?

Оторвав взгляд от потолка, дядя Коля глянул на внучатого племянника с брезгливым сожалением.

– В книге пророка Исаии, – отхлебнув из рюмки, молвил он, – которую я настоятельно советую тебе прочесть… да, да, мой дорогой, Ветхий Завет, он многому учит… Из Нового Завета ничего решительно нельзя почерпнуть ни в личном, ни, так сказать, в общественном плане, ибо непонимание человеческой природы суть всех Евангелий, Деяний, Посланий и прочей ерунды. Пища без соли. Пресно и скучно. – Дядя Коля поморщился. – Меня еще в церкви с души воротило от бесконечных «Господи, помилуй». Да за что, собственно говоря?! По какому поводу вой? Свихнувшийся в синагоге еврей две тысячи лет назад объявил себя Богом…

– Сыном Бога, – вырвалось у Сергея Павловича, и в голосе его, должно быть, отчетливо была слышна неприязнь к богохульствованиям старика.

Тот чуть пристальней взглянул на родственника тусклым взором, отчего Сергею Павловичу захотелось как можно быстрее покинуть этот дом и никогда более сюда не возвращаться.

– И ты, Брут, успел хлебнуть этой отравы, – вздохнул Николай Иванович и протянул руку с крупными желтыми ногтями и коричневыми пятнами на тыльной стороне кисти к плечу племянника.

Сергей Павлович напрягся, с усилием принимая отеческую ласку. И что же он услышал далее из уст человека, некогда священнодействовавшего в алтаре вместе с Петром Ивановичем, а потом переметнувшегося в стан фараона и на его службе возвысившегося? Страшные слова. Христианство, услышал он, издает трупный запах, это религия смерти, умирания, небытия, превращающая жизнь в мимолетную тень. Оно брезгует плотью, в то время как наивысшее наслаждение всякий человек получает именно благодаря ей. Разве племянник, будучи мужем зрелых лет, не припоминает, с каким яростным или – напротив – нежным восторгом вводил он свой уд в пылающую ответным жаром пещь? Именно это слово со вкусом вымолвил Николай Иванович, отвергнув его современную грамматическую форму и тем самым выказав как изощренность ума, так и склонность к некоторой игривости воображения, не угасшей в нем, несмотря на преклонный возраст.