Тоска, коротко и мрачно объявил далее ученый священник. Ложь все губит. И мученика Петра она задушила, ибо не ей, но Истине желал он служить.

– Ученый инок, – бормотал, очутившись на Погодинской, друг Макарцев, – пил вино, надеясь в нем найти разгадку… разгадку… – Он подумал и прибавил: – Великой тайны. Но оно, – продолжал он, хватая Сергея Павловича за руку и призывая к сотворчеству, – все мысли обращая… обращая… Во что обращая?

– Всмятку, – отрезал доктор Боголюбов, вырвал руку и прибавил шагу.

Больше Христа пришлось пострадать Петру Ивановичу или подобное сравнение не только крайне дерзко, но и глубоко неуместно из-за абсолютной несопоставимости Божественного и человеческого, – в конце концов, имеет ли это сейчас какое-либо значение? Бросив окурок в водосточный люк на мостовой Кузнецкого и тихо возликовав точности попадания, Сергей Павлович двинулся дальше. Узнать у них подробности последних лет жизни Петра Ивановича и его смерти, и в этих подробностях цепким взглядом высмотреть ниточку к завещанию Патриарха, тайну которого священник Боголюбов унес с собой в могилу.

На папу надежды нет. После свидания с Ромой он объявил, что ставит крест на всех дальнейших попытках заполучить у чекистов нечто более достоверное, чем утраченная им и к тому же бесстыдно фальшивая справка. «Я всю жизнь имел дело с приспособленцами и подлецами, но теперь все. Хватит. Баста! Я, – с торжественной скорбью молвил он, – умываю руки». И умыл. Однажды вечером Сергей Павлович нашел в квартире два почти бездыханных тела, одно из которых принадлежало папе, а другое – Алексею Петровичу, поклоннику поэзии Вениамина Блаженного. Книжка поэта, раскрытая на странице 286, лежала на кухонном столе, среди мерзости загашенных в консервную банку папирос, кусков хлеба, обрезков колбасы и трех выпитых до последней капли бутылок. «Да, мать и на небе меня не забыла, Мои бесконечные беды и страхи… Ах, матушка, слишком меня ты любила, Любила во плоти и любишь во прахе». Повсюду паслись тараканы.

Сергей Павлович с проклятиями принялся за реанимацию. Но если Алексей Петрович, вдохнув нашатыря, чихнул, открыл глаза и пробормотал: «Простите», то с папой все оказалось не так просто. На сей раз не давление Павла Петровича взволновало младшего Боголюбова, хотя верхнее было под двести, а нижнее перевалило за сто. Стойко держалась не свойственная прежде папе сердечная аритмия. Ниточка пульса рвалась беспрестанно. Стянув с Павла Петровича брюки и слегка загаженные кальсоны, Сергей Павлович вколол ему в сморщенную, как печеное яблоко, ягодицу сначала витамины, потом через ту же иглу вогнал три кубика магнезии и, несколько поразмышляв, внутримышечно или в вену, в конце концов вслед за витаминами и магнезией отправил в старую плоть два чудом у него оказавшихся кубика изоптина. Скверные папины вены он трогать не решился. Дав Павлу Петровичу небольшую передышку, он заставил его выпить стакан воды с несколькими каплями нашатыря. Для этого ему пришлось левой рукой обхватить и прижать к своему боку папину голову, не желавшую открывать ни глаз, ни рта и упорно стремящуюся на подушку, а правой все-таки влить в него отвратительную, но целебную жидкость. Затем под присмотром Сергея Павловича старшего Боголюбова долго рвало. По благополучному же завершению позывов он получил из рук младшего мензурку с корвалолом и, вытянувшись на диване, с заострившимся бледным лицом и покрытым испариной лбом, взглянул на склонившегося над ним сына уже трезвыми, тоскующими глазами.

– Папа! – позвал его Сергей Павлович, с тревогой отмечая частое подергивание губ Павла Петровича.

– Всех убили, – пробормотал папа с отчаянием. Речь сохранилась. Слава Богу.

– Петра Ивановича убили, папа… Почему всех? А ты сам себя убиваешь.

– Всех убили, – упрямо повторил Павел Петрович и с подозрением посмотрел на сына.

– Папа! – сильно сжал холодную, влажную отцовскую руку Сергей Павлович. – Ведь не приди я сейчас домой, ты бы уже на том свете был. Куда ты себя гонишь? Подумай!

– Всех убили, – в третий раз сказал Павел Петрович, и в глазах у него появился ужас. – И папу… И маму… И Ниночку мою они убили… Ниночка, ты мое солнышко, ты меня простила? – Он неожиданно приподнялся и зашептал прямо в лицо сына, дыша на него омерзительными запахами только что исторгнутой из желудка водки и пищи.

Сергея Павловича замутило. Но, сын почтительный и заботливый, он не отвернулся. Напротив: подхватив папу за плечи, он слушал.

– Ты помнишь?! – он считает это общество первородным!

Дрожь сотрясала Павла Петровича. Сергей Павлович опустил его на постель и накрыл одеялом.

– Холодно, – пожаловался папа. – Первородное общество! Каков мерзавец! У них у всех руки по локоть… по локоть… они свое первородство от самого сатаны получили, и ты, Сережка, никуда не ходи больше, и не спрашивай ты ни о чем, и ничего им не доказывай. Петра Ивановича Боголюбова первородное общество убило, и его не вернешь. Все! Точка! – Павел Петрович кричал и порывался встать, и Сергею Павловичу стоило немалых усилий удержать его под одеялом. – Ты на Лубянку собрался, а я тебя Христом-Богом заклинаю: не ходи! Им тебе башку проломить – раз плюнуть!

Папа разрыдался. Сидя с ним рядом, Сергей Павлович гладил его по голове, ласково проводил рукой по небритым папиным щекам и, как младенца, уговаривал Павла Петровича закрыть глаза и уснуть. Некоторое время спустя, всхлипнув и тихо пукнув, папа задремал. Лоб у него по-прежнему был в испарине, но на щеках и подбородке сквозь седую щетинку уже проступал легкий румянец, и все реже и реже обрывалось биение его сердца.

Миновав комнату, где мирно почивал папин собутыльник, Сергей Павлович вышел на кухню. Там, со стола, за которым совершали свое безмерное и непотребное возлияние папа и его сослуживец, он взял книгу поэта Блаженного и, перелистав ее, прочел: «Не горюй, моя мать: мы на свете живем не однажды, Я клянусь, что тебе чудотворной достану водицы, Чтобы ртом, изнемогшим во гробе от горестной жажды, ты могла этой влаги из слез моих жарких напиться».

– Не горюй, моя мать, – чужим голосом повторил он и вдруг онемел, ощутив, что падает в открывшуюся перед ним бездну. Тоскливый вой рвался теперь из его груди. Где моя мать? Ее могила? Где могила деда, Петра Ивановича? Где они все лежат, его, Сергея Павловича Боголюбова, родные люди? Покажите мне кладбище, куда бы я мог прийти, чтобы поклониться моим покойникам! Верните мне могилу, над которой я мог бы выплакать мою отягощающую душу вину! Отдайте причитающийся мне хотя бы по праву рождения мой вечный земельный надел, принявший прах моих ближних! Но нет у меня такого кладбища, нет могилы и нет камня с дорогими именами – и я сам не знаю, как я родился, как вырос и как еще живу.

Из-за стены доносился в тот вечер визг Киры, жены Бертольда, ответные крики самого шакала, взволнованно-звонкий лай Баси, детский плач – там пылала семейная свара. Затем, наподобие пушечного выстрела, бухнула железная дверь, все стихло, и Серей Павлович подумал, что от разнообразия человеческой природы подчас становится тошно. К этой же мысли склоняли его лица соотечественников, встречавшихся ему на Кузнецком мосту: или весьма угрюмые, или высокомерные, или с печатью глубочайшей погруженности в какие-то малоприятные заботы, и крайне редко – с выражением ровной приветливости ко всем встречным, вдруг просветлявшей сумрак окружающего мира.

Хотя этот ноябрьский день выдался редкостно ясным, сухим и теплым.

Он и со своего лица не мог отодрать накрепко прилепившуюся к нему маску с мрачной тенью грызущих его тревог.

8

Тень эта стала гуще, когда, наконец, он увидел трехэтажный, старой постройки дом с вывеской «Приемная КГБ СССР», толкнул дверь и вошел внутрь. Встретившему его дежурному – рыхлому мужику в фуражке с темно-синим околышем и двумя звездочками прапорщика на погонах Сергей Павлович сообщил, что хотел бы подать заявление. В ответ он получил скучный взор и вялое движение руки, указавшей путь в нужную ему комнату. Следуя указанию, он открыл еще одну дверь и переступил, вероятно, тот самый порог, который много лет назад, трепеща и робея, переступил папа, подвигнутый на этот поступок не столько сыновним долгом, сколько настойчивыми призывами жены, ангела Ниночки, как называл ее теперь Павел Петрович. Ангел или солнышко. Потеряв, однако, ее могилку и тем самым лишив Сергея Павловича печального счастья ежегодного обновления цветов, окраски ограды и сколачивания столика, за которым в шаге от вечности можно было помянуть маму и пожелать наверняка ею заработанного на земле Небесного Царствия. Но сразу же он ощутил беспричинное волнение и, презирая и браня себя, нарочито громким голосом спросил у шуршащих бумагами и тихих, как мыши, граждан, кто здесь последний на подачу заявления о реабилитации. Ему показали на старуху в углу, за столом. Он подошел к ней и так же громко сказал: «Я за вами». Она подняла голову в черном платке и, безучастным взглядом смерив Сергея Павловича, ответила: «Не ори. Не глухая». Он хотел было спросить у нее, много ли перед ней народа стремится к заветному окошечку и быстро ли движется очередь, но увидел ее смежившиеся веки и безмолвно и быстро шевелящиеся сухие губы, махнул рукой и глянул вокруг.