– Погодите! – прозвучал слабый голос старца Боголюбова. Он медленно и трудно поднимался с колен, однако руку поспешившего к нему доктора Долгополова мягко отстранил. Распрямившись, теперь он стоял рядом с телом того, кого в монашестве нарекли Маркеллином и кто долгие годы с любовью и верой берег останки преподобного Симеона.

Да так и не сберег. И от горя помер.

Будет ныне на Небесах, где преподобный, приняв его исповедь, скажет: «Чадо! Что тебе скорбеть о моих костях? У Бога все живы, и я, убогий Симеон, живых жалел и жалею и о них молюсь. А праху нашему не все ли равно, где быть, и быть ли вообще?»

– Дети! – едва слышно промолвил о. Иоанн и замолк, перемогая одышку.

Тотчас вплотную к нему приблизился доктор Долгополов и стал что-то горячо и быстро шептать старцу, указывая при этом на бездыханное тело внезапно покинувшего сей мир Маркеллина и, по-видимому, предостерегая о. Иоанна прискорбным примером гробового. Старец в ответ отрицательно качал головой. Тогда о. Петр, шепнув брату, что доктор прав и папу следует увести, шагнул вперед. И о. Александр выступил за ним. В грудь им обоим уперлись дула винтовок, и два совсем еще молодых человека, один со взором светлоокого и нежного херувима, а другой – с глазами, налитыми ночной, мрачной тьмой (тот самый, с кем напрасно боролся о. Александр), согласно велели им стать на место. Благочинный, о. Михаил Торопов, чьи полные и всегда смугло-румяные щеки сейчас были белее снега, замахал на братьев руками:

– Отец Петр! Отец Александр! С ума вы сошли! Тут такое может начаться!

– Дети! – голос старца Боголюбова набрал силу и окреп. – Вы все мои дети. И вы… – И первым поясным поклоном он поклонился товарищу Рогаткину, а вторым – членам комиссии.

Марлен быстро черкнул что-то в своей тетради, а бывший столяр ответил на поклон старца вежливым кивком.

– Поповская комедия, – процедил Ванька Смирнов.

Отец Иоанн никого не забыл наделить поклоном: ни милиционеров во главе с Петренко, ни парня в кожанке, ни доктора Долгополова, ни священников, ни богомольцев.

– Вы, православные, – мои дети любимые.

– Так, батюшка! – откликнулся на слова старца робкий женский голос.

– Но отчего наше волнение? Отчего случился здесь выстрел, поразивший образ Матери Спаса нашего? Отчего люди стоят друг против друга – вооруженные против безоружных? Ну поглядели косточки преподобного – и в чем тут беда? Рассудите: какое может ему быть умаление от этого? Он ныне у Престола Славы созерцает неизреченную красоту и оттуда нам говорит, как Христос – Марфе, что мы печемся о многом, едино же есть на потребу. Я помню, – чуть улыбнулся старец, – его прославление. Такая, дети, у всех была радость! И сегодня – радость, – убежденно вымолвил о. Иоанн Боголюбов. – Я знаю, вы думаете, вот-де старик, совсем из ума выжил. Тут такое творится, а он нам про радость толкует. Именно! Ведь у преподобного всегда радость. Он уныния и печали в жизни своей не знал и нам их знать не велит. А мы какой вопль великий подняли! На реках Вавилонских, тамо седохом и плакахам – не о нас ли? Дети! Милые! Не уподобимся несчастным пленникам, утратившим свое Отечество. Вас всех благословляю о сегодняшнем действе помнить как о втором прославлении нашего ходатая на Небесах и молитвенника. Так и думайте, что совершилось его второе прославление, первого ничуть не меньше, ибо мы с вами не в светлый праздник, а в день тяжкий исповедали нашу к нему любовь…

Тем временем столичный фотограф, и так и этак примеривавшийся к о. Иоанну и сгоравший от желания его непременно запечатлеть, утвердил, наконец, свою треногу напротив старца и с возгласом: «Стоим спокойно!» нырнул под накидку.

Старику нет цены. Живая икона. Серебром струящаяся борода, черная одежда, и темные глаза под седыми бровями на белом, без кровинки, лице.

Он нервно пробормотал свое заклинание: «Ein, zwei, drei».

Света мало.

Не получится – руки на себя наложу, ей-Богу.

Яркая вспышка ударила о. Иоанна в глаза, заставив его откинуть голову и заслониться ладонью.

– У меня к вам вопрос, – недобро усмехнулся товарищ Рогаткин, и отец благочинный в который раз за нынешний горький день с душевным трепетом отметил прообразующий смысл волчьей белизны крепких зубов молодого председателя. – Кто тут находится в детском возрасте? Я во всяком случае из коротких штанишек давно вырос, да и отец, насколько я помню, у меня был совершенно другой.

– Простите, – еще раз поклонился ему старец Боголюбов. – Я не хотел вас обидеть.

– Хитрый поп, – определил Ванька Смирнов, а товарищ Рогаткин чистосердечно изумился.

– Вы?! Обидеть?! Меня?! – Он рассмеялся. – Ладно. Кончаем это дело. Через час вы… и вы, – кивнул он отцу благочинному, – и кто-нибудь из местных… зайдите ко мне подписать протокол.

Сангарский звонарь шумно вздохнул.

– Пронесло! Надо же. А не вступись отец Иоанн, они, ей-Богу, стали бы палить. Правда, отец Петр?

– Правда?! – вслед за о. Никандром тупо спросила слепая Надежда.

– Да откуда я знаю! – едва не закричал о. Петр и с ощущением глубочайшей усталости и павшего на сердце мрака стал снова пробираться в первые ряды, поближе к папе, который, осенив всех крестным знамением, негромко и ясно сказал: «Изыдите с миром». Милиционеры опустили винтовки и стояли, пересмеиваясь. Кто-то закурил.

7

Подавленные событиями уходящего дня, Боголюбовы затворились в номере монастырской гостиницы. Отец Иона, пожилой, рябой и одноглазый монах-гостиничник, принес им кипящий самовар, сахар и связку баранок.

– В прошлые-то годы, отцы, я разве так бы вас потчевал, – сокрушенно вздохнул он.

– Спаси тебя Христос, отец Иона, – отозвался старец Боголюбов. – У тебя всегда хорошо.

Он прилег на кровать, в изголовье которой возвышались три большие подушки в белоснежных наволочках, покрытые кружевной и тоже белоснежной накидкой.

– Этакую красоту и разрушать жалко, – устраиваясь и приминая подушки, чуть усмехнулся о. Иоанн. – Петя, – попросил он сына, – набрось-ка на меня тулуп. Знобит.

Отец Иона присел к нему на край постели.

– Ну, – он почему-то оглянулся и понизил голос почти до шепота, – чего они там решили? Не знаешь? – Единственный его глаз тревожно бегал по бледному, белому лицу старца Боголюбова и словно норовил проникнуть ему под опущенные выпуклые веки.

– Мощи пока забирать не будут, – тихо ответил старец. – Антоновцев опасаются.

– Мы, когда в монастырь ехали, – прибавил о. Александр, – троих видели. На конях. С оружием.

– Что ж им, с куклами что ли ходить, – едко усмехнулся о. Иона, и оспины на его скулах задвигались. Он снова оглянулся и, как великую тайну, сообщил: – Их тут по лесам и деревням еще много осталось. А эти, – помолчав, кивком головы указал он на стену, за которой, в соседнем номере, расположился товарищ Рогаткин, – как протокол подписали, пить принялись. И начальник ихний, и этот, маленький, злющий…

– Ванька Смирнов, – вставил о. Петр.

– …и Ванька, и с усами у них который, и кто отрядом командует тоже с ними.

Сказав это, он резво поднялся и шагнул к дверям.

– Отец Иона! – окликнул его старец Боголюбов. – Маркеллина куда положили?

– В Духовской церкви псалтирь над ним братия читает. Завтра отпоем и проводим.

– Ну вот и мы завтра, если Бог даст домой добраться, по нем панихиду отслужим.

Звучно откусывая сахар и хрустя баранками, братья Боголюбовы пили чай из стаканов в серебряных подстаканниках. Отец Иоанн дремал, согревшись под тулупом.

Томилось, падая и замирая, сердце. Тоненькая ниточка, почти паутинка, удерживала его в груди, в любой миг готовая оборваться. Он вслушивался. Вот стукнуло: раз, другой, третий… затем затрепетало, как пойманный в силки щегол, и, будто с крутой ледяной горы, стремглав заскользило вниз, в ледяную, бездонную черноту. В груди на месте сердца возникла знобящая пустота, дыхание пресеклось, и он с облегчением подумал, что уходит.

Пора.

Папу увижу и со слезами обниму.