Отцовское утешение обласкает его, робеющего в краях еще неведомых. Что плачешь, дитя? Ты дома. Тебе здесь всякая душа родная.
Марьюшка кинется ко мне, едва касаясь земли босыми ногами, – как кинулась давным-давно, на заре жизни, с просиявшим лицом и согретыми любовью глазами.
Там, правда, земли нет, и мне навстречу легко побежит она по белым облакам.
Но горечь была в их радостной встрече, и горечь эта несомненно была связана с младшеньким, с Николаем, ушедшим неведомо куда. И папа, о. Марк, и Марьюшка, милая супруга, и сам новоприбывший о. Иоанн, дитя и старец, обратились с настойчивым вопрошанием к появившемуся среди Боголюбовых преподобному. Тот покачал головой: «Коли бы я вам сказал о нем, что он блудный сын, то дал бы надежду. Блудный сын возвращается с покаянием. А сей принял ложь в сердце и себя погубил». Марьюшка горько зарыдала, чему о. Иоанн безмерно удивился. На Небесах возможен ли и уместен ли плач? Преподобный, пошарив в карманах, дал ей сухарик. «Мир, как чрево, – вздохнул он, – и чрево, как мир. И доброе найдешь, и злого хватает. Был Авель, и был Каин, а мать у них одна».
Затем преподобный всем поклонился и объявил, что пришло время ему монастырь покинуть. «Я бы, может, остался, да выгоняют», – пояснил он и отправился в путь – с неизменной своей котомкой за плечами, с посохом и в лаптях.
А туфельки твои атласные, тебе в дальнюю дорогу на ножки надетые?
Он засмеялся. «Радость моя! – близко услышал о. Иоанн слабый и чистый голос преподобного Симеона. – Идучи в дом Отца нашего не меняют худое платье на богатое. В чем есть, в том и гряди к Призвавшему тебя».
Детям.
Гроб мой передо мной ясно вижу и вам велю собрать меня, как странника, в кратковременной жизни не помышлявшего о стяжании земных богатств. Так ли? – строго спросил себя в своем сердце, вернувшемся из пустоты и часто толкавшемся в ребра. И отвечал, не лукавя: так, Господи! Саше и Пете теперь сказать. Он попытался разомкнуть тяжелые губы.
Сильным ударом ножа о. Петр расколол кусок сахара. Старец Боголюбов вздрогнул, и, заметив это, о. Александр сердито прошептал брату:
– Тише ты! Папу разбудишь.
– Кусок уж очень твердый попался, – виноватым шепотом откликнулся о. Петр.
– Слушай, – немного погодя тихо заговорил старший брат, осторожно придвигая свой стул почти вплотную к стулу о. Петра. – Ты как думаешь о сегодняшнем вскрытии? Осквернение это или все равно что второе прославление?
Ровный свет подвешенной к потолку керосиновой лампы падал на его лицо с напряжено сдвинутыми бровями и двумя глубокими поперечными морщинами на лбу. В правом углу комнаты перед образом Спасителя в лампаде красного стекла мигал на конце фитиля крошечный огонек.
– Масла, что ли, отец Иона налить забыл… – пробормотал о. Петр.
– Экономят. У них, как и у нас, с маслом туго. – Отец Александр положил руку на плечо брата. – Ты, может, папу обидеть не хочешь?
– Это каким же манером?
– Да ведь он в храме так и сказал… – жарко зашептал о. Александр, но о. Петр его перебил.
– Как ему в ту минуту Бог на сердце положил, так он и сказал.
Губы о. Александра дрогнули в мимолетной улыбке. Брат заметил и неодобрительно покачал головой.
– Чуда ждешь, а Духа Святого не чувствуешь! Ты, верно, считаешь, что папа о втором прославлении сказал, чтобы только народ успокоить? Чтобы стрельба не началась и кровь, не дай Бог, не пролилась? Эх, Саша! – воскликнул о. Петр, но тут же осекся, ладонью прикрыв себе рот. – Тут все символы, – быстрым шепотом говорил он далее, – тут словно бы древними письменами писано, какой-нибудь шумерской клинописью, тут пророчества Даниила – а ты… Гляди: сколько лет Маркеллин берег мощи и был жив, а как не устерег – так сразу и помер. И мы это всё, – он обвел рукой просторную комнату монастырской гостиницы с тремя кроватями и окном, за которым во мраке валил густой снег, – берегли, и жили, и молились, и требы отправляли, и думали, что все хорошо, что так навечно и будет, и что народ наш Бога в сердце хранит. Ну да, – о. Петр сухо рассмеялся. – Хранит. Как тебя сегодня раб Божий прикладом-то, а?! Священника! Значит – не уберегли.
– И по-твоему… – робко промолвил о. Александр, стараясь заглянуть брату в глаза. Тот ответил ему твердым взглядом.
– Да. Стало быть – конец. Четвертое царство себя изжило и в муках прейдет.
– А камень? Ты в камень, прообразующий вечное царство, царство Бога небесного, которое все иные царства победит и разрушит, ты в это, – особенным голосом вымолвил старший брат и с ожиданием в мягких серых глазах потянулся к Петру, – веришь?
– Помнишь, как Азария молился в печи, среди пламени? Все, что Ты навел на нас, и все, что Ты сделал с нами, соделал по истинному суду, – медленно говорил о. Петр и, сомкнув пальцы обеих рук вокруг серебряного подстаканника, все крепче сжимал его.
У Петра сила немереная. Отец Александр с тревогой ожидал гибели подстаканника, а вслед за ним – стакана.
– И предал нас в руки врагов беззаконных, ненавистнейших отступников, и царю неправосудному и злейшему на всей земле… Мы с этой молитвой должны теперь быть неразлучны. Символ веры, Отче наш, Достойно есть – и следом она. Ибо воистину прав Ты, Господи, что соделал с нами такое!
– Раздавишь, – мягко коснулся о. Александр руки брата.
Разжав пальцы, о. Петр резко отодвинул стакан, через край которого на чистую белую скатерть выплеснулся чай.
– Печь наша – вся Россия, и она пылает, – глянув в окно, а затем уставив глаза в расплывшееся перед ним на скатерти желтое пятно, сказал он. – Нам первым в ней гореть в очистительную жертву за наши грехи и грехи заблудшего по нашей вине стада. А далее… – Рукавом подрясника он принялся яростно тереть пятно, бормоча, что осквернение чистоты всегда возмущает душу. – Далее, как Господь рассудит. Знай только, Саша, и помни, что перед неизбежной Голгофой предстоит нам испытать всяческое унижение. Терновый Свой венец нам Христос завещал, и мы его с любовью и радостью принимаем. И бичевание. И плевки. И удары тростью. Все нам завещано как наследникам Царства Небесного, и ныне мы в обладание этим наследством вступаем. – Он помолчал и добавил, ставя последнюю точку. – Вступили уже. Ты сам сегодня все видел и слышал.
Со скорбью о. Александр внимал брату.
Первая его мысль была о дочерях, в особенности же о младшенькой, о Ксюше.
Милая моя горбатенькая девочка, с томительной нежностью подумал он, каково тебе придется без отца, восшедшего на Голгофу.
И то верно, думал он, что мука Гефсимании может быть хотя бы отчасти понятна лишь тому человеку, который по доброй воле взваливает на свои плечи крест поношений и неминуемой казни. Он вздохнул – и на его вздох протяжным стоном ответил старец Боголюбов. С грохотом откинув стул, о. Петр первым оказался у постели отца. Схватив его ледяную невесомую руку и вжимая пальцы в отцовское запястье, он скорее угадывал, чем ощущал едва различимые, запинающиеся толчки, которыми давало о себе знать еще живое сердце о. Иоанна.
– Папа! – срывающимся голосом позвал о. Александр.
Старец открыл глаза.
– Папа! Что с вами?
Взглянув на лица сыновей – умоляющее у старшего, и сумрачно-тревожное у среднего, и вспомнив, что никогда, даже в свой последний день, он не увидит милого лица младшенького, в некоторых чертах еще сохранившего трогательную детскую мягкость, о. Иоанн откашлялся и внятно сказал:
– А Кольки-то нет.
– Да Бог с ним! – нетерпеливо воскликнул сын старший. – Отыщется. С вами-то что?
– Дурачки. – Слабой рукой о. Иоанн шлепнул сыновей по боголюбовским лбам. – Чего спрашиваете? Моя болезнь называется старость, от нее же и Авраам преставился. – Что-то еще пришло ему на память и взволновало его. Он приподнялся и сел, свесив с кровати ноги в теплых шерстяных носках. – Дети! – горестно промолвил он. – Ах, дети!
Сказать ли, что перед самым пробуждением ясно видел лежащую на снегу блаженную Пашу? Черные новые резиновые калоши блестели на ее ногах, а вокруг головы расплылось кровавое пятно.
