Никто, однако, убогую не утешил. Не до нее было.

Все теперь глядели на старца Боголюбова, извлекшего из гроба продолговатый сверток из ваты. И что там было, в свертке этом? И как, ей-Богу, некстати прозвучал в тишине всеобщего ожидания голос слепой Надежды, звавшей какую-то Марию, с которой, очевидно, она и явилась в Шатров помолиться у мощей преподобного. Из соседнего придела во имя святителя Николая, архиепископа Мир Ликийских, Мария велела ей стоять спокойно. Между тем фотографический молодой человек, оживившись, перетащил свой аппарат поближе к раке и приготовился снимать о. Иоанна, предъявляющего доктору освобожденную от ваты часть святых останков.

– Товарищ поп, – из-под накидки распоряжался он, – протяни доктору кости и замри!

Дрожащими руками о. Иоанн протягивал Антону Федоровичу развернутый сверток.

– Ein, zwei, drei!

Зашипело и ослепительно вспыхнуло. У о. Александра тотчас мелькнула мысль об истории человечества, которая есть не что иное как собрание материалов для Страшного суда. И эта фотография непременно. Господь, взгляни: вся власть у бесов. Святыня попрана…

– Как бы с папой чего не случилось, – вмешался и разрушил одну к одной пристраивающиеся строки о. Петр. – Я его таким бледным не упомню.

– А Маркеллин пунцовый, – невпопад отозвался старший брат и, еще надеясь, повторил про себя: «Святыня попрана…» Тщетно. Дальше не складывалось. Исчезло.

– Перед нами, – вглядывался доктор, – локтевая и лучевая кости правой руки небольшого человека. В числе костей кисти имеется… – Он всмотрелся внимательней и продолжил: —…один зуб и одна часть позвонка…

– Зачем, зачем?! – со страдальческой гримасой прошептал о. Александр, а брат его мрачно щурил темные папины глаза и цедил сквозь зубы, что Ванька Смирнов, небось, о таком именно подарке и мечтал. И вся компания.

– Всего в кисти имеется костей пястных… раз, два, три, четыре… пишите: четыре, – диктовал Антон Федорович, – запястных, – теперь он посчитал про себя и сказал: – пять, фаланговых больших… пять… вторых фаланговых две и ногтевых тоже две…

– Вот, граждане одурманенные! – насупив едва заметные брови, звонко молвил Ванька. – Я как секретарь этой комиссии вам еще раз доказываю и документально подтверждаю про вековой обман, жертвами которого вы были. Теперь ему конец. Сами все видели. Какого-то разобранного мужичка попы сюда запрятали. Сима это ваш или вовсе не Сима – поди теперь узнай. У него вон и голова неполная, – указал он на о. Иоанна, в одной руке державшего теперь череп преподобного без нижней челюсти, а в другой – саму челюсть и белую широкую шелковую ленту, которой во гробе от подбородка до затылка была охвачена голова Божьего угодника. – Может, это все от разных мертвяков взяли, сложили и вот этой лентой привязали. И охота вам, чтобы вас дурили?

– Гражданин председатель комиссии! – не находя более сил сдерживать возмущение, воскликнул отец благочинный, но улыбающийся Ванькиным речам товарищ Рогаткин в его сторону даже не взглянул.

– А чудес сколько от батюшкиных мощей мы видали?! А исцелений? Это чево, это тоже что ли один обман?! – в несколько гневных голосов закричали из толпы.

– Чудеса?! – отчего-то присев и ударив себя по ляжкам, в свой черед заорал Ванька. – А где они, эти чудеса?! Вот мы счас Симины или чьи-то там кости разворошили – тут самое время всех нас пустить в расход по приговору небесного трибунала! Давай, Христос, или как тебя, пали по нам из главных калибров громом и молнией!

– Ты, парень, не спеши. Дождешься, – внятно и грозно пообещали ему. – Будет тебе и молния, будет и гром.

Ванька Смирнов в ответ нехорошо улыбнулся и, приподнявшись на цыпочках, что-то зашептал товарищу Рогаткину в самое ухо. Молодой председатель свое ухо от Ванькиных губ с некоторой брезгливостью отстранил, но выслушал, кивнул и пожал плечами – мол, делай как хочешь. Стуча подкованными сапогами, Ванька подбежал к Петренко. Неподалеку стоявший о. Александр услышал и обмер: стрелять будут! По иконам! Он вскрикнул, нелепо взмахнул руками, угодив при этом в плечо сангарского звонаря, о. Никандра, с гримасой боли и изумления от него отшатнувшегося, и кинулся к Петренко, чтобы не дать ему исполнить ванькин чудовищный умысел. Не та пуля тебя убьет, которую тебе враг приготовил, а та, какой ты в святые образа выпалишь!

– Отец Александр! Саша! – ему вслед крикнул брат. – Куда ты?!

– Не надо! – вопил о. Александр, пытаясь оттолкнуть преградившего ему дорогу милиционера – того самого парня с круглым прыщавым лицом и черными сросшимися бровями, который неведомо куда увел блаженную Пашу.

– Ты чего, поп… спятил?! – не повышая голоса, с ненавистью говорил тот и прикладом винтовки пребольно упирался о. Александру в грудь, норовя угодить точно в наперсный крест.

– Пустите! – не помня себя, кричал о. Александр. Пресвятая Богородица, помоги! Преподобный отче Симеоне, не дай совершиться злодейству! Господи, укрепи! Сил прибыло. Он грудью налег на приклад, вынудив своего противника шатнуться и отступить назад.

– Что там происходит, черт вас всех побери?! – вне себя от гнева вскричал товарищ Рогаткин, вызвав всеобщий ропот упоминанием нечистого.

– При осмотре, – бесстрастно диктовал доктор Долгополов, – оказались на них известковые отложения… Написали?

Не отрываясь от протокола, первый губернский поэт молча кивал.

– …Известковые отложения и соли…

А с другой стороны возбужденно орал парень в кожанке, чтобы не смели шевелиться и чтобы старый священник еще малость подержал перед доктором вынутые из гроба кости.

– Еще чуть-чуть! – уже почти умолял он о. Иоанна. Опять он что-то поджег, и опять яркий и мертвый свет на миг озарил раку, до сего дня в неприкосновенности хранившую гроб и всечестные останки преподобного, удрученного о. Иоанна и Антона Федоровича Долгополова, хмурое лицо которого выражало теперь профессиональную сосредоточенность. Запечатлен был и о. Маркеллин, с закрытыми глазами по-прежнему неподвижно стоявший возле раки.

Вспышка резкого света и прозвучавшие отовсюду крики словно пробудили его. Он медленно, с усилием открыл глаза. Теперь гробовой, не мигая, смотрел прямо перед собой, и было заметно, что он не понимает, где находится и что происходит вокруг. Даже на раку со святыми мощами, возле которой он неотлучно провел столько лет, о. Маркеллин поначалу глядел с тупым недоумением. Затем, однако, правая половина его лица ожила и дернулась, а из правого глаза, в котором появилось и застыло выражение мучительной тоски, выкатилась и поползла по щеке крупная слеза. Странно и страшно было при этом наблюдать левую половину лица гробового, окаменевшую в своей неподвижности и как будто принадлежавшую другому человеку. И глаз его левый, тускло-зеленый, по-прежнему смотрел не мигая и был сух как пустыня.

Тьма была вокруг; тьма и бездна. Но Дух Божий носился рядом, и Его присутствие о. Маркеллин ощущал по прохладному веянию тихого ветра, возникавшего от плавных взмахов пары широких, легких и светлых крыл. Это хорошо, сказал Бог, и гробовой, обрадовавшись, все-таки не смог сдержать изумления и вопроса: а чего ж в том хорошего, Господи? Монах, а не понимаешь, отвечал ему Бог. Вон свет, туда и гряди с миром. Он увидел впереди радужное пятно, шагнул, но остановился в недоумении. Как же, Господи, пренебречь мне моим послушанием? Иди, иди, сказал ему Бог. Другое будет теперь у тебя послушание.

Впоследствии даже доктор Долгополов не мог объяснить, каким образом о. Маркеллину удалось сделать три шага вдоль раки, а потом, уже не держась за ее край, шагнуть к подсвечнику, тесно уставленному пылающими свечами. «Непостижимо! – вздыхал и пожимал плечами Антон Федорович. – В его состоянии!» Однако что бы ни говорил, сострадая, доктор, добрая душа, именно так и случилось – со своим словно бы разделенным на две части лицом и одним глазом застывшим и мертвым, а другим живым и роняющим слезу за слезой, волоча левую ногу, гробовой приблизился к подсвечнику, но за полшага рухнул на него, угодив головой в горящие свечи.