Вот уже по России он мчался,

Только цели своей не достиг.

Васька-стрелочник спьяну признался,

Что загнал его в дальний тупик.

По путям пулеметы и бомбы,

Вот какой-то матрос подоспел,

И сорвал он тяжелые пломбы,

Но в вагоне никто не сидел.

“Как это — не сидел? — воскликнет искушенный в истории, но неиску­шенный в кузнецовской поэзии читатель. — Еще как сидели, да и вагон такой был не один!” Но дело не в том, кто сидел , а кто доехал — во времени, естественно, а не в пространстве. Можно долго спорить о нравственных уроках 1937 года, но к тому времени отправились в мир иной не только сами пассажиры “пломбированных вагонов”, но и их космополитическая идеология. Русский народ — “Ванька-стрелочник” — загнал их в “дальний тупик”.

В сущности, “Отцепленный вагон”, “Откровение обывателя” и “Запломби­рованный вагон дальнего следования” — это своеобразная поэтическая трилогия.

В молодости Кузнецов, очевидно, был под большим влиянием стихов другого замечательного русского поэта — Николая Рубцова. Впрочем, сам Юрий Поликарпович никогда бы в этом не признался. С Рубцовым у него были особые отношения. По воспоминаниям Кузнецова, в кухне общежития Литинститута они заспорили из-за того, кто первый должен ставить чайник. “Но я же гений”, — высокомерно заявил Рубцов, на что Кузнецов, по его словам, ответил: “Двум гениям на одной кухне тесно”.

Тесно-то тесно, но вот Рубцов написал в стихотворении “Посвящение другу”: “Пролетели мои самолеты, / Просвистели мои поезда”, а у Кузнецова в стихотворении “Тридцать лет” читаем:

“...Застрелюсь или брошусь под поезд...”

Ты хотел умереть молодым!

Вспомнил, вспомнил я эти заветы,

К роковым тридцати подойдя...

Отказали твои пистолеты,

Опоздали твои поезда.

Рубцовское “Посвящение другу” заканчивается так:

Но люблю тебя в дни непогоды

И желаю тебе навсегда,

Чтоб гудели твои пароходы,

Чтоб свистели твои поезда!

У Кузнецова:

Не кори меня, мальчик, не сетуй...

Ничего, на другие года

Сохраню я твои пистолеты,

Подожду я твои поезда.

Концовки, в общем-то, прямо противоположные по смыслу, на зато многое другое — стихотворный размер, рефрены с “поездами” — совершенно совпадает.

Знаменитое стихотворение Рубцова “Поезд” начинается словами: “Поезд мчался с грохотом и воем...”. А одно из последних произведений Кузнецова, “Встреча”, начинается так: “Поезд мчался на бешеной скорости...”.

Самое интересное, что этих совпадений Кузнецов, скорее всего, даже не заметил. Так уж у него было заведено: то, что ему нравилось, то он и считал своим. Но содержание он, конечно, ни у кого не заимствовал. Лейтмотивом через все стихи Кузнецова идет тема “Между двух поездов” (так и называется одно его стихотворение), Рубцову совершенно не присущая.

В полосе запыленных цветов

Шли два вихря — попутный и встречный.

И пропал между двух поездов

Сизый селезень противоречий.

Кузнецова мучила мысль, что человеческая жизнь — это какая-то роковая подвижная геометрия, где пути людей если и пересекаются когда-либо в одной точке, то затем расходятся навсегда. Да что люди, если человек не властен над своим собственным прошлым! Ведь человек из другого поезда, может быть — это сам Кузнецов, только из прошлого или из будущего, судя по многозна­чительной оговорке поэта (“И сидел в нем не я , а другой”):

Разорвать бы рубаху до пояса,

Закричать бы ему: — Человек!

Дай мне руку из встречного поезда,

Чтобы нам не расстаться навек!

Всякий в школе, на уроках черчения, сталкивался с проблемой: проведя нечетко карандашом линию, очень трудно ее “усилить”, чтобы она не двоилась. А ведь если взглянуть на эту проблему философски, то это то же самое, чему учила древнегреческая философия: нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Помню, в 1997 году я с интервалом всего в два месяца приезжал в Севастополь. Первый раз я вышел в 6 утра из вагона, перешел пути по пешеходному мосту и сел в пустой, только что выехавший из парка троллейбус. Второй раз я приехал этим же утренним поездом. Все было так же, за одним исключением: никаких троллейбусов не было, как, впрочем, и людей на остановке. Обра­тившись через некоторое время к одинокому прохожему с собачкой, я узнал, что сейчас не 6 часов утра, а 5, потому что в Крыму снова ввели киев­ское время, и троллейбусы еще не ходят. Час потерялся во времени и пространстве. Кузнецов в своих стихах умел использовать подобные ситуации виртуозно. Вот его лирический герой возвращается в город детства (стихотворение “Водолей”):

И голос: “Остановка!”

                              На закате

Горят верхи деревьев и мечты.

Вокзал качнулся, замерли деревья,

И в воздухе переломилось время.

Я вышел с чайной ложкой на перрон.

О, город детства, это он ли? Он!

Пожалуй, никто в русской поэзии не умел так остро чувствовать это явление — “переломившееся время”.

И в прошлом ничего-то не найти,

А поезд мой давно уже в пути.

Теперь, когда поэт уже в мире ином, особый смысл приобретает одно его воспоминание, которым он поделился со мной и Сергеем Куняевым, угощая нас солеными груздями и одобрительно крякая, когда мы выпивали по маленькой (причем сам он не пил). В детстве ему довелось встретиться с Шолоховым. Было это в кубанской станице Ленинградской, где бегал по пыльным улочкам босоногий мальчик Юра. Вдруг остановилась большая легковая машина. Из нее вышли два хорошо одетых человека. Одного из них Юра сразу узнал — это был знакомый по многим портретам Александр Фадеев. Второй, ростом по­меньше, рыжеватый, с усами, был ему не известен. Они спросили у глазевшего на них юного Кузнецова, не знает ли он, где живет Виделин (журналист, бывший одно время редактором “районки” в Вешенской). Юра не знал, они пошли дальше. Второй человек, как Кузнецов понял спустя несколько лет, был Шолохов.

Их жизни, великого донца и великого кубанца, пересеклись только на мгновенье, а затем пути разошлись навсегда. Не знаю, может быть, Кузнецов когда-нибудь и написал бы об этом стихотворение — это был, что называется, его сюжет.

Но он не успел. Теперь линии, разошедшиеся в этой жизни, соединились в иной, где времени не существует.

Игорь Тюленев

Так говорил Поликарпыч…

Прощаясь, он всегда говорил мне:

— Жду хороших стихов!

Вот и настал мой черед говорить вслед упорхнувшей душе.

Разве я думал, что так скоро понадобятся мне записанные разговоры с поэтом, а точнее сказать — беседы с Юрием Поликарповичем, накарябанные мной на еженедельнике, подаренном когда-то Департаментом образования и науки Пермского края. Любую мысль, летящую в сторону моего лба (о нужности этой записи), я ломал, как стрелу на излете. Этого не должно было случиться так быстро! У поэта была мощная родословная и крепкая русская кость. Старшая сестра Юрия Поликарповича Валентина, ныне живущая в Новороссийске, при встрече — а видел я ее у младшего брата несколько раз — светилась упругой жизненной силой. Отец поэта, скорее всего, прожил бы долго, если бы не погиб на войне. А мать умерла не так давно:

Мы все бессмертны до поры,

Но вот звонок: пора настала.

И я по голосу сестры

Узнал, что матери не стало.

Да и в кругу домочадцев поэт не раз повторял, что род кузнецовский крепкий. И не безосновательно. Сам он почти никогда не болел. Правда, на Кубе, где во время Карибского кризиса он выполнял интернациональный долг, — вдруг ни с того, ни с сего стал худеть. Потом как-то все прошло.