Кстати, приближается еще одна дата, связанная с именем Иосифа Виссарионовича Сталина: в декабре 2004 года исполняется 125 лет со дня его рождения.

Алексей ВУЛЬФОВ

ТЕПЕРЬ ЛИШЬ ВСПОМИНАТЬ

Записки

Светлой памяти Георгия Васильевича Свиридова посвящается

 Совпадение

Совпадение с музыкой Свиридова было мне, видимо, предначертано с самого начала, от рождения.

Я хорошо помню, как однажды школьником, делая уроки, случайно услышал по радио лирическую мелодию, сразу поразившую меня какой-то особой трогательной силой, заставившую все отложить,— это была тема трубы “Романса” из “Метели”. Я не знал ни композитора, ни названия сочинения, но мелодию запомнил на всю жизнь, и с тех пор, где-либо услышав ее, всегда оставлял всякое занятие и прислушивался. И теперь останавливаюсь в подземном переходе или в метро, когда ее там играют...

Хорошо помню ощущение чего-то особенно значимого, которое приходило с той мелодией. Это была не просто красивая музыка, а нечто вообще очень близкое, понятное всем сердцем.

Когда уже начал заниматься музыкой, великий мой учитель В. В. Кирюшин однажды после очередного урока сольфеджио раскрыл на пюпитре некий парадно изданный нотный сборник и сказал:

— Вот вещь гениальная . Слушай.

И в своей манере — резко эмоционально, броско, с огромным темпера­ментом и восторгом от музыки — спел он по партитуре “Повстречался сын с отцом”.

Десятерная ли энергия Кирюшина, или потрясающая история, которая изла­гается в этой вещи, или такое прямое ее изложение “от сердца к сердцу” — но я, мальчишка, был потрясен.

— Если спросят: на Бетховена идти или на Свиридова? — еще подумаю, идти ли на Бетховена, — заключил Кирюшин.

— Даже так?

— Да.

И для окончательной убедительности с сердобольной, женской какой-то задушевностью спел по нотам “Как песня родилась”.

Жизнь моя целыми месяцами в вологодской деревне Антушево, виденное и узнанное там напомнило в тот момент о себе на самом верху лирического пере­живания, какое только могло родиться у мальчика. И слова, и мотив, и разверты­вание музыки породили словесно необъяснимое состояние, знакомый озноб и как бы блаженную невесомость: знаки полного погружения в художественный образ, совершенного совпадения с ним, отзыва на него. Всё, всё было мне в той музыке понятно и необычайно близко — и “землянка там, где костер”, и женская грусть, столько раз виденная в деревне, и поэтически представленная суровая народная судьба, и — самое главное — вот это: “и о том, как жила девчонка за рекой, за Шексной одна”, — я-то как раз был только что с Шексны, в ту пору вполне еще дикой, с одинокими кострами по берегам и синими их длинными дымами, с вечерними туманами, фиолетовыми борами при воде... Я, тогда еще мальчик, не столько “девчонку одну” себе представил, закрыв глаза, сколько избушку ее в дивной глуши, теплящееся окошко...… Полностью вошла в меня эта музыка, и по сей день озноб бывает, когда слышу ее.

Что еще я могу сказать о впечатлениях от свиридовской музыки во время моей юношеской учебы? Музыка Свиридова никогда не обманывала . Поясню. Множество сочинений других современных композиторов, разрекламированных друзьями (примерно так: ладонь художественно облегает бледный лоб; глаза полузакрыты или глядят в бесконечность, в самый космос, а обсохшие губы шепчут: “Это гениально... это совершенно гениально!..” А ведь все равно хороша была эта юношеская игра, очень все-таки хороша!)... множество сочинений других современных композиторов содержало в себе обман, а точнее так — сила впечат­ления, переживания от прослушивания их почему-то почти всегда оказывалась меньше ожидаемой (разумеется, все это сугубо личное, я не обобщаю). Так или иначе невидимая пленка блеклости, словно некая смутная мгла, окутывала восприятие. Часто музыка бывала и экспрессивной, порой даже чересчур, и полнозвучной, и динамичной, и даже страстной, всегда была полна всевоз­можных “самых модных” композиторских приемов и эффектов (аудитория их ждала и выискивала — тогда еще было кому выискивать; композитор ждал момента, когда в публике услышат, выищут и многозначительно переглянутся)... Однако в результате прослушивания торжествующий профессиональный разум чаще всего далеко превосходил по силе ощущений какие-либо человеческие чувства... Ничего не запоминалось; все так или иначе оказывалось, в сущности, одинаковым, уже многажды слышанным (естественно: ведь система организации звуков в такого рода музыке содержит лишь иллюзорную пестроту, контрастность, а на самом деле, по общему своему устроению, она органически единообразна). Что-то обескураживало, что-то восхищало — какие-то отдельные приемы или звучности. Иногда появлялся какой-нибудь, коллаж — и тут аудитория нередко испускала вздох удовлетворения*. Всякое попадалось в такого рода музыке — однако после концерта не оставалось живого чувства встречи с художеством, слушательского восторга...

Деревенский мастер, который вырезает наличник, или садовник, высажи­вающий цветы, заботятся не о том, чтобы кого-то этим озадачить, заставить думать о том-то или о том-то, — они просто делают так, чтобы было красиво . Лишь бы у созерцателя отзывчивость была к красоте...

Я до сих пор не могу однозначно ответить себе на вопрос: так называемая авангардная и вообще современная академическая (так сказать — консерватор­ская) музыка принадлежит к сфере все-таки эстетической, или — отчасти — к научной, философической, инженерной сферам? Ведь метод ее сочинения по сути своей именно научен, умозрителен, а с внедрением в академическую музыку компьютера и вовсе техницирован. Это что — дитя из пробирки? Это из какого мозга рождается — спинного или головного? Из какого мозгового полушария — левого или правого?

Я до сих пор не могу ответить себе на вопрос: содержит ли подобный стиль красоту? — и, более того, — может ли он физически содержать в себе красоту? Или весь этот эпатажный академизм — просто пристанище для людей не слишком даровитых — то есть “иллюзия”, по Шпенглеру, “большого искусства”?

Мне кажется, что красивой может быть лишь та музыка, в которую вложено искреннее чувство. В этом смысле я не совсем понимаю теоретическое определение мелодии: “Музыкальная мысль, выраженная одноголосно”. Мелодия — это не мысль ... Мысль — результат разума, так сказать, готовое его изделие, это концентрат работы мозга, а мелодия... Это как раз из Необъяснимого.

Музыка Свиридова для меня, при всей ее простоте и ясности языка, — из Необъяснимого, необъяснимо как рожденного. Это некий воплощенный витающий дух — о таковых материях часто толковал Старик... Как, впрочем, и музыка Моцарта, Чайковского, Шопена, Римского-Корсакова, Равеля…...

…При подготовке в консерваторию на уроках и консультациях нам авторитетно, строго, точно объясняли, как надо сочинять музыку, как принято сочинять музыку.

А вот Георгий Васильевич Свиридов, сколько помню, все восклицал: “Я не знаю, как рождается музыка! Это чудо! Это Божественное дело — да-да, от Бога только такое может быть: как это черпается музыка из бесконечной материи жизни, материи звуков и становится, допустим, вальсом Шопена?! Не знаю!”

Первая встреча

Приближалось 16 декабря 1987 года — день рождения Г. В. Свиридова.

Иван Вишневский, мой друг, уже вполне вставший на ноги в симфонической редакции радио и, более того, получивший репутацию талантливого человека и музыканта, обратился к тогдашнему главному редактору музыкального радиовещания Геннадию Константиновичу Черкасову (достойному, порядочному и культурному человеку) с предложением выпустить в эфир 16 декабря “День Свиридова”. По замыслу, целый день предстояло звучать музыке Георгия Васильевича, о ней должны были говорить выдающиеся люди, сам композитор. Идею одобрили — хотя и не без существенных возражений ряда сотрудников из тех, кто, как в том анекдоте, “вообще русской музыки не любит”.