Я отвечаю:

— Работаем, конечно, но сколько коварства, подлости, подмены.

А ему, я понимаю, конечно, будет еще труднее, неизмеримо труднее.

О хлопке мы написали, о людях рассказали, а вот об этой беседе, оставившей чувство приближающейся драмы, конечно, не было ни строчки. Все обозначилось позднее...

Был у меня еще один контакт с членом Политбюро, ленинградцем Романовым. На съезде комсомола, на второй день, когда ушли с заседания почти все члены Политбюро, в первом ряду остались Капитонов и Романов. Нас со второго ряда попросили пересесть в первый. Я сидел рядом с Романовым. Он повел разговор, ибо мы были уже знакомы. Оказалось, что мы почти земляки. Он из Боровичей, я родился на станции Пестово, рядом (по Октябрьской железной дороге). Знакомство же наше состоялось в 1969 году в Ленинграде. Слава Николаев, первый секретарь обкома комсомола, пригласил недавно избранного на пост комсомольского руководителя Евгения Михайловича Тяжельникова и директора издательства “Молодая гвардия” (то есть меня) выступить перед творческой интеллигенцией северной столицы. Евгений Михайлович, со свойственной ему осторожностью, приукрашивая, рассказал о делах комсомола, о “Ленинском зачете”. Сидевшие в первом ряду Товстоногов, Гранин, Фрейндлих, Лавров, да и другие, снисходительно рассматривали нашего комсомольского руководителя. Слава объявил меня. Я рассказал о книгах “Молодой гвардии”, о том, что будем больше внимания уделять патриотизму, рассказывать о героях, бороться с буржуазной идео­логией, особенно с сионизмом. В пух и прах раскритиковал какие-то стихи Евтушенко, пацифистские строчки Андрея Вознесенского. И вообще, сказал, что будем укреплять дух Отечества, издавать русскую классику и книги о походах по местам боевой и духовной славы нашего Отечества. В частности, готовим книгу “О, русская земля” — о теме России в русской поэзии.

Первые ряды творческой интеллигенции окаменели. С живостью на меня глядели Олег Горбачев и Сергей Воронин. Пока аудитория раздумывала, что за тенденции обозначил этот тридцатипятилетний блондин, с другой стороны встал и подошел ко мне второй секретарь обкома партии, отвечающий за идеологию. Подошел, демонстративно пожал руку и произнес: “Вот эту позицию мы будем поддерживать”. Это и был Романов. Да, его позиция не вызывала сомнения, и ясно, что поэтому Горбачев и все закулисные силы убрали Романова с пути. Человек военно-промышленного комплекса, патриот, государственник, он мешал тем, кто громил Россию. О нем распустили слухи, что он пьяница, живет с купеческим размахом, даже посуду царскую взял из Эрмитажа  для свадьбы своей дочери. Опровержение из Эрмитажа появилось уже после того, как Романова освободили от должности секретаря ЦК партии. Да, один за другим уходили с политической арены и даже из жизни люди, известные своими державными, патриотическими взглядами: Машеров, Кулаков, Устинов, Романов.

...Когда закончилось заседание, цекашники всё распрашивали: о чем вы говорили с членом Политбюро? Я многозначительно молчал: о чем, о чем — о Родине.

…К сожалению, у многих журналистов патриотизм, совестливость или отсутствуют, или стоят на заднем плане. На факультете журналистики препо­дают нужные и полезные дисциплины, но как наделить человека совестью, как привить ему любовь к своей стране? А ведь при отсутствии таковой именно они ввели в употребление выражение “эта страна”, то есть не их, не наша Россия. “Журналистика — враг литературы”, — сказал Достоевский. Думаю, что он имел в виду верхоглядство, торопливость, суетливость, некое нахальство и хамство. И вот такого рода печать понадобилась разрушителям державы, владельцам криминального капитала, соловьям, вернее — попугаям западной цивилизации. Пресса заявила, что она “четвертая власть”, которую ей никто и не давал и поставил ее лишь в услужение капиталу, создав иллюзию независимости. Нынче, правда, басням о независимости почти никто не верит. Самые одиозные ее глашатаи на виду у всех оказались “при ноге” у Березовского, Абрамовича, алюминиевых королей, Гусинского и мощных компаний. Миф о свободе прессы иссяк так же, как пропало доверие у обыва­теля к “ножкам Буша”, к западным, начиненным ядохимикатами продуктам, к китайскому ширпотребу.

Что касается “Комсомолки” тех лет, то в стилистике времени удавалось сказать многое, остаться на уровне нравственности, доброжелательности к людям, доверия, дать информацию и попросить совета. А советы нам давали тысячи, десятки и сотни тысяч читателей. Ежедневно мешки читательских писем приходили в газету. Почти тридцать сотрудников работали в отделе писем. Некоторые письма с просьбами и жалобами, с грозными требованиями главного и его замов постановки на контроль, отправляли в областные и республиканские центры, к министрам, в учреждения. Там ежились, тихо поругивались, но, зная, что с “Комсомолкой” лучше не связываться, боль­шин­ство просьб выполняли.

Это сейчас можно не обращать внимания ни на какие публикации, ни на какие расследования. Подумать только — ни одно крупное криминальное или политическое убийство не раскрыто! Где вы, обличители советской власти семидесятых годов? Да, ответ в газету был почти обязательным. А мы и сами были на контроле. И еженедельно посылали в ЦК комсомола, ЦК партии отчеты о том, какие письма приходят, какие жалобы в них, против чего выступают, что поддерживают люди, молодежь. Меня смешат нынешние глубокомыс­ленные заключения различных социологических, научных, общественных центров, составленные на основе опросов полутора тысяч человек, и, как заявляют они, это — “репрезентативно”.

МОНГОЛИЯ: ЯЩЕРЫ. ВЕРБЛЮДЫ

Получено было приглашение в Монголию. У нас в семье были давние и добрые связи с монголами. Жена Светлана рассказывала о замечательных своих студентах из Монголии, которых она десять лет курировала в Высшей комсомольской школе, преподавала им педагогику, рассказывала о детском движении. А главное, выезжала с ними в июне на практику, где они участвовали в работе пионерских лагерей, в слетах, в походах по местам боевой славы, в открытых уроках, воскресниках по посадке деревьев, народных праздниках.

У меня был умный и внимательный друг, монгольский поэт Тудэв. Познакомились мы после того, как выпустили книгу его изящных стихов в “Молодой гвардии”. Был он человеком образованным, эрудированным, хорошо знал русский язык. Избрали его председателем Союза писателей Монголии, работал он и главным редактором их комсомольской газеты.

Мои предшественники не очень рвались в этот край. Я же давно хотел побывать в загадочной для меня, как говорили, исторически масштабной, но затухшей стране.

От великой мировой империи Чингисхана и Батыя остался осколок. Сохранились ли жизненные возрожденческие силы у нации, у народа, у людей? Я хотел прояснить для себя этот вопрос. Ну, на первом месте стояло интервью для “Комсомольской правды” с Цеденбалом, вождем нации в то время.

....Цеденбал был усталым и непроницаемым. На вопросы он или его советники уже ответили. Бумагу вручили. Все уже было решено заранее. Но вдруг после моего рассказа о писателе Иване Ефремове, который был и известным палеонтологом, много лет искал останки динозавров и других доисторических чудищ в пустыне Гоби, он оживился. Сказал, что знает о трудах Ефремова, читал его и уважает этого большого писателя.

И еще раз оживился Цеденбал, когда я спросил о Китае. Отнюдь не опасаясь кривотолков, он сказал:

— Они хотят нас поглотить. Я сказал однажды Чжоу Эньлаю, что маньч­журо-китайские династии приговорили Монголию к вымиранию. ...Монголов из Внутренней Монголии Китая переселяют в другие провинции, а на их место привозят китайцев.

Я стремился в Гоби. И вот Гоби, город Далан-Дзадгад. Именно здесь Иван Антонович Ефремов вел поиск “Лууны яс” (“Костей дракона”), то есть ящеров, динозавров, бывших обитателей Земли.

Именно эта южногобийская часть республики пронизана великими караванными путями и носила название “Дорога ветров”, или “Ветровая дорога”. Однако Далан-Дзадгад встретил нас горячим спокойствием. Со степного аэродрома от нестерпимой жары мчимся в гостиницу. И первый взгляд на город с балкона: большие здания школы, торгового центра, аймачных учреждений и, конечно, юрты, огражденные забором. У строя­щегося здания стоял взлохмаченный и на первый взгляд неуместный каменный верблюд. Громадная площадь перед гостиницей залита солнцем. Асфальтиро­ванные дорожки обрамляют ее песочный пустынный центр. Гостиница в окружении зыбкого и знойного воздуха как бы ограждала себя от этого горячего покоя шевелением листочков постоянно поливаемых тополей. Невероятно жарко, сухо и спокойно. И вдруг на бешеной скорости, оставляя только небольшие взрывы пыли там, где колесо соскальзывало с узкой дороги, проносятся мотоциклы. В этой знойной неподвижности скорость как бы разрезала мир на два состояния, и переход из одного во второе казался невозможным. Но наш уверенный хозяин, секретарь аймачного комитета ревсомола П. Данзанням решительно прервал философскую созерцательность и объявил, что мы едем в Гоби.