Горький, например, в своей статье пишет:

“— Разрешите напомнить вам, что мужицкая сила — сила социально нездоровая... сила эта есть в основе своей не что иное, как инстинкт классо­вый, инстинкт мелкого собственника, выражаемый, как мы знаем, в формах зоологического озверения”.

Вот и весь “мужик” у Горького.

Мне кажется, тут у Горького сказалось его прежнее утверждение, выска­зан­ное им в брошюре о Ленине: “Я не верю в разум масс, в разум крестьянства в особенности”, что тут сказалась “новожизненская” точка зрения, и с этих позиций он подходит к роману “Бруски” и поэтому не случайно пишет в открытом письме Серафимовичу:

“— Я решительно возражаю против утверждения, что молодежь может чему-то научиться у Панферова, литератора, который плохо знает литературный язык и вообще пишет НЕПРОДУМАННО, НЕБРЕЖНО”.

Я, конечно, вовсе не считаю свое произведение шедевром и никому не предлагаю учиться у меня, наоборот, на каждом диспуте я жестоко критикую себя и дерусь, когда начинают намеренно искажать меня. Я вовсе не боюсь критики, наоборот, я всякий раз написанное мною показываю товарищам, прошу их жестоко критиковать написанное, внимательно прислушиваюсь к ним и часто беру вещи из печати обратно. Эту мою черту прекрасно знают работники “Правды”, мои сотоварищи по перу, да это можно проследить и по тому, как я всякий раз перерабатываю “Бруски” при переизданиях (посмотрите первую книгу 20-го издания, там и начало-то написано заново).

Дело не в этом, дело в том, что Горький окончательно выкидывает “Бруски” из литературы, утверждая, что это произведение настолько плохое, что у него абсолютно нечему учиться. В этом гвоздь всего спора.

Мне известно, что в портфеле Горького лежит новая статья, направленная против меня, в которой он утверждает, что “Бруски” некоммунистическое произведение.

Трудность моя заключается в том, что Алексей Максимович гигант в литературе, а я только еще комарик и поэтому спорить с ним трудно, трудность моя заключается в том, что я знаю, что Алексей Максимович заслуженно является нашим международным капиталом и выступать против него, компрометировать его было бы величайшее преступление, но в то же время я знаю, что тут Авербах руками Горького хочет переломить мне хребет.

Хребет, слава богу, у меня крепкий, тертый и битый не раз. И если Алексей Максимович в своем раздражении предлагает мне (особенно в своем присланном мне недавно письме), предлагает мне громко хлопнуть дверью и покинуть литературный мир, то из этого ничего не выйдет: я не уйду.

Но за последнее время упорно ходят слухи, что статьи Горького согласованы с Вами, тов. Сталин, что вы будто бы сказали, что статьи Горького правильные, и этим самым, дескать, подтвердили, что “Бруски” — произведение никуда не годное. Вот если это правда, тут мне могут переломить хребет, да переломят еще с треском, с издевкой, с улюлюканием. Если это правда, ...то вот я даже не знаю, как Вам сказать, что будет со мной: Вы для меня, как и для всей нашей партии, являетесь величайшим авторитетом, человеком кристальной чистоты, и сказанное Вами является для меня неопровержимой истиной... вот и затрещит хребет, ибо с трудом, потраченным в течение десяти лет на “Бруски”, расстаться не так-то просто.

Я несколько раз просился к Вам на прием. Вам было не до меня. Теперь дело приняло очень крутой оборот. От меня и теперь уже отвернулись, казалось бы, мои близкие друзья: таков уж наш дрянной литературный мир.

24 марта 1934 г.

Тов. Сталин!

Вы учили нас относиться к писателям бережно. Вы говорили нам, что литература дело тонкое. Это очень хорошо. Но вот послушайте, как “ бережно” относятся ко мне.

А. М. Горький в своем открытом письме Серафимовичу писал:

“— Я решительно возражаю против утверждения, что молодежь может чему-то научиться у Панферова — литератора, который ПЛОХО знает литера­тур­ный язык и вообще пишет непродуманно, небрежно.

Что в “Брусках” :

— враждебное отношение “мужицкой силы” к социалистической культуре дано гораздо ярче, нагляднее, более “прочувствованно”, чем освобожденное значение революционной работы пролетариата”.

Позерн в своем письме в редакцию “Литературной газеты” писал, что Панферов в “ Брусках”:

— видит жизнь односторонне: на первое и главное место у него выпятился вопль собственнической, мужицкой души.

А. Толстой в своей статье “Нужна ли мужицкая сила” сказал:

— Книга Панферова нужна была и хороша в свое время, несмотря на “выкулдыкивание”.

И, наконец (я уже не говорю о статьях Слонимского, Шолохова, Сереб­рянского, статьях редакции “Литературной газеты” и др.), в примечании редакции “Правды” сказано:

— Некоторые советские писатели, в частности тов. Панферов, протаски­вают в литературу бессмысленные и уродливые, засоряющие русский язык слова, пытаются соображениями о том, что величайшая революция в экономике и сознании людей не могла не обогатить язык... неужели тов. Панферов думает, что его роман “Твердой поступью” украшают такие выражения: “подъелды­кивание”, “скукожился”, “ леригия”, “могет”, “тижоло”, “взбулгачить”.

Тут, между прочим, из шести слов четыре взяты из речи действующих лиц. Что это, серьезно “Правда” предлагает, чтобы писатель давал речь действующего лица такой — выхолощенной? Я целиком согласен с Горьким, что надо бороться за качество языка, за форму, но кому это надо, чтобы мы давали “екатерининскую деревню”, очищенный, выскобленный язык деревни. Почему это я должен вставлять в речь старика крестьянина слово “поезжай”, когда ему присуще сказать “пыжжай”, “ехай”. Ведь колорит, стиль языка, сочетание слов являются показателем культуры, происхождения, социального положения лица. Замените язык действующих лиц Щедрина, Успенского, любого классика, прочистите, сделайте его доступным людям, не знающим языка миллионов, — получится чепуха. Вот, например, у Щедрина подьячий говорит так: “Смекнул, видно, что по разноте-то складнее, нежели скопом”. Попробуйте, вместо “смекнули” подставить “сообразили” , вместо “по разноте” — “поодиночке”, и у вас уже не будет подьячего. Такова сила и логика языка.

И не в этом дело. Дело в том, что сейчас все сорвались и лягаются, кому не лень. Кроме тех статей, зачастую бездоказательных и хулиганских, в “Лите­ратурной газете” недавно появился шарж, следом за этим появился шарж в “Вечерней Москве”, в “Комсомольской правде”, потом появились в печати гнуснейшие стишки, и “Бруски”, таким образом, превратили в пугало.

Мне известно: то, что свершилось на этих днях, было задумано давно, спустя несколько дней после ликвидации РАПП. Вчера Иллеш в подтверждение этого рассказал мне, что после ликвидации РАПП они — Авербах, Киршон, Ив. Макарьев, Фадеев, Бела Иллеш, собравшись, решили противопоставить Горького Центральному Комитету партии, в частности тов. Кагановичу. И тогда же было решено начать критику “Брусков”, подкинув эту мысль А. М. Горь­кому. Против такого предложения будто бы протестовал Фадеев. Кто и против кого там протестовал — неинтересно. А вот планчик свой Авербах все-таки выполнил.

Возможно, я очень плохой писатель, но я человек честный, а меня прора­батывают так, как будто я Бухарин.

Вот вам и “бережное” отношение. При таком “бережном” отношении жук и тот зарычит. А главное, мне не дают отвечать. Все перевирают меня, а мне предлагают молчать и терпеть. Я посылаю вам и статью, которую отказались печатать.

Привет. Ф. Панферов

Апрель, 1934 г. 

Тов. Сталин!

Долго терпел, не хотел обращаться к Вам, ибо чувствую, Вы не хотите со мной говорить. Но Вы же прекрасно знаете, что у нас в стране не полагается шельмовать людей. А меня вот ошельмовали, оплевали и выкинули в мусорный ящик. Возможно, я совсем никудышный писатель, возможно, меня надо выкинуть, но ведь то, что говорит в своей последней статье Горький, я то же самое говорил до опубликования его статей. Самое тяжелое дело — это тупик. Вот я сейчас попал в тупик: то, что опубликовала “Вечерняя газета”, является искажением, то, что я говорю, никто не хочет печатать. Я в “Правду” посылал две статьи, и обе мне вернули, заявляя, что они идут вразрез с установками Горького.