Ты даже не понимаешь, насколько фальшиво твое перо, когда оно пишет о “бегстве” партийной элиты за Волгу:
Нет больше парадов гремучих
И нет на трибунах вождей...
Вот тут ты буквально вляпался в лужу неправды. Неужели ты не знаешь, что именно 7 ноября 1941 года состоялся исторический парад: войска шли через Красную площадь прямо на фронт, и провожал их Сталин с трибуны Мавзолея. Картина была совершенно противоположная той, которую изображаешь ты. Сталин напутствовал их словами о великих полководцах России:
“Пусть вдохновляет вас в этой борьбе мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Михаила Кутузова”.
И лгут те, кто говорит, что Сталин вспомнил эти великие имена поневоле, от страха лишь в дни, когда враг стоял у стен Москвы. Да уже в довоенное время — в 38—39-м году по его воле были созданы патриотические фильмы об Александре Невском, о Кузьме Минине, об Александре Суворове, которые воспитали поколение победителей. Так что твоя сцена, в которой “сбежавший за Волгу” Сталин стучит на своих опричников кулаком и кричит:
“Я знаю: солдатская свора не хочет за нас умирать! Так мы ей дадим Суворова, — погоны наденем опять...”
— предельно фальшива. После этого легендарного парада начался перелом в битве за Москву. Именно благодаря мужеству Сталина, не “убежавшего за Волгу”, — в солдатах наших проснулась уверенность в победе под Москвой.
Весь мир знает об этом легендарном, героическом параде, а ты, поэт, русский человек, в прошлом советский солдат, не знаешь?! И еще берешься писать историческую поэму о том, чего не знаешь? Так нельзя.
О событиях этого времени ты размышляешь так, будто бы, схватившись за православие как за соломинку, бросая русским кость в минуту смертельной опасности 1941 года, Сталин думает:
На время откроем храмы
Для всех стариков и старух.
Опять — неправда. Сталин, убедившись в первые два года войны, что церковь стала его помощницей в борьбе с европейской нечистью, что она молится за победу, жертвует денежные средства на танки и самолеты, принял решение о встрече с иерархами церкви, о восстановлении патриаршества, которого, кстати, не было в императорской России два с лишним века, о том, чтобы освободить многих священников и открыть дополнительно многие храмы, закрытые в 20—30-е годы, но это произошло не осенью 1941 года, как считаешь ты (
“и церкви многие открыли, конечно, их заставил страх”
), а осенью 1943 года, после победы под Москвой, после Сталинградской победы и после главной победы в войне — на Курско-Орловской дуге в июле 1943 года.
В сущности, после этой величайшей танковой битвы судьба войны была решена, и с осени 43-го года мы уже ни разу не отступали, а шли только на запад. Что из этого следует? А вот что. Не в минуту смертельной опасности, не от страха за свою власть и не от конъюнктурного желания угодить русскому народу Сталин восстановил церковь в ее правах. В те дни, когда стало ясно: мы побеждаем, — он наградил русскую церковь за ее патриотизм, за то, что она из его врага в 20—30-е годы во время Отечественной войны стала его союзником. Значит, он думал не о собственной шкуре, в чем уверен ты, а о судьбе России уже после войны, после победы. Значит, он твердо решил восстановить церковное тело, разрушенное во многом в первые два десятилетия после революции. Ты считаешь, что он мыслил, как мелкий политикан:
На время откроем храмы...
На время пусть будет Россия...
Неправда. Он, будучи настоящим стратегом, так не думал, потому что после победы, когда опасность миновала, при Сталине не закрылось больше ни одного храма, наоборот — еще многие были открыты. А историческая здравица во славу русского народа, произнесенная им после победы, когда никакого страха уже не было,— это ли не доказательство того, что твои слова, приписанные Сталину:
“На время пусть будет Россия”
, — неумны и неправдивы.
Ты пишешь об обстановке в Москве той поры:
“бежит вся партийная свора, машины накрыв кумачом”
... Ну, кто-то действительно бежал (но думаю, никто не накрывал кумачом машины). Во время войн бывает неизбежная паника. Вспомни, как бежали на юг французы, когда немцы в 40-м году вступали в Париж. Вспомни, как бежали русские дворяне в 1812 году из Москвы. Толстой это бегство — пешком, на лошадях, в каретах — живописно изобразил в “Войне и мире”. Действительно, кому хочется жить под пятой оккупантов? Но в отличие от тебя Толстой был правдивым историком и не повторял обывательских расхожих слухов, потому и удержался от того, чтобы написать: “бежит вся дворянская свора”... Историю знал, в отличие от тебя.
А знаешь ли ты, сколько коммунистов легло на полях войны? Миллионы. Так что “партийная свора” умела не только убегать в панике и не только сдаваться в плен, как Власов, но в большинстве своем умела умирать за Родину, не хуже лермонтовских героев: “и умереть мы обещали, / и клятву верности сдержали / мы в Бородинский бой”.
Кстати, о Власове. Ты пишешь, что осенью 1941 года Сталин так размышляет о Власове:
Да, Власов! Его упустили!
Ведь он поднимает народ!
Опять ты как историк попал впросак. Весь 41-й год и до лета 42-го Власов воевал неплохо и верно служил Сталину, за что постоянно получал награды и повышения по службе. 10 ноября 1941 года он был назначен командующим 20-й армией под Москвой, 6 января 1942 года ему присвоено звание генерал-лейтенанта, 22 февраля 1942 года он награжден орденом Ленина. Никто его “не упускал”, как ты пишешь. Сдался он в плен летом 1942 года сам, по своей воле, спасая свою жизнь. Второй раз в мае 1945 года он сдался американцам, а вскоре очутился в руках у советского смерша. Полководец, трижды во время одной войны попавший в плен — большего позора для военного человека придумать трудно. А вы, бывшие солдаты, среди которых многие были во власовской армии, до сих пор молитесь на него и считаете Власова великим русским патриотом. Я не знаю, служил ли ты сам в Русской освободительной армии Власова, но если служил и принимал присягу, то должен помнить ее слова:
“Я торжественно клянусь честно сражаться под командой генерала Власова на благо моего народа против большевизма. Эта борьба ведется всеми свободолюбивыми народами под высшей командой Адольфа Гитлера. Я клянусь, что останусь верным этому союзу”.
И эти слова, сочиненные идеологами нацизма, клятвенно произносили русские патриоты?! Горько все это и фальшиво, как многие места твоей поэмы.
А не помнишь ли ты военную присягу 1939 года, которую ты, видимо, принимал? Во власовской приходилось клясться на верность Гитлеру и Власову, а в советской — Сталин не упоминается, нет даже ни слова о партии, а вот о народе и Родине есть:
“Я клянусь... до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей Советской Родине... Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся”.
Что и говорить — суровая, даже жестокая присяга, но ведь и война приближалась нешуточная — не на жизнь, а на смерть.
И вообще, воинская присяга, на мой взгляд, во все времена (особенно в России) значила не меньше, а больше, нежели конституция. По крайней мере, ее знала мужская половина народа. А кто знал или знает конституцию? Конституция, гражданский кодекс, уголовный — все меняется. Сегодня у нас общенародная собственность священна и неприкосновенна, завтра — частная. Сегодня за педерастию судят — завтра она узаконена как одно из прав человека.
Все меняется в истории народов: нравы, власть, общественный строй, законы. Все — кроме одного: места под солнцем. А за него надо воевать, его надо защищать и отстаивать. Для чего всегда нужна армия. А для армии всегда нужна присяга. Без конституции мы жили аж до 20-го века. А без присяги — не могли. Она была основным законом нашей истории. Нарушение присяги не только в сталинские, но и в романовские времена считалось не только государственным преступлением, но и грехом, бесчестием. Ты помнишь, друг мой, как старый воин — дворянин, отец Петра Гринева в “Капитанской дочке”, получив ложную весть о том, что его сын перебежал к Пугачеву, в отчаянье кричит своей жене:
“Сын мой участвовал в замыслах Пугачева! Боже праведный, до чего я дожил! Государыня избавляет его от казни! От этого разве мне легче? Не казнь страшна; пращур мой умер на лобном месте, отстаивая то, что почитал святынею своей совести; отец мой пострадал вместе с Волынским и Хрущевым. Но дворянину изменить своей присяге, соединиться с разбойниками, с убийцами, с беглыми холопьями!.. Стыд и срам нашему роду!..”
